Сам он, однако, — я заметила это по неподвижности его кадыка — пить не стал, а лишь подержал чашу у губ, поставил и поманил к себе слугу с хрустальным сосудом, наполненным ароматной водой для омовения рук.
Неожиданно Цезарь снова воздел руки, а когда взоры собравшихся обратились к нему, произнес:
— И вот еще что. Я уполномочен объявить, что в знак дружбы Рим возвращает дому Птолемеев остров Кипр. Управлять им будут царевна Арсиноя и царевич Птолемей.
Брат и сестра медленно встали. Изумленные гости приветствовали их радостными восклицаниями, хотя сами новоявленные правители пребывали в изумлении. Впрочем, я уже поняла, что такова манера Цезаря: и на поле боя, и вне его он ошеломлял всех, с кем имел дело.
Он посмотрел на меня, и по едва уловимой перемене выражения глаз и собравшимся вокруг рта морщинкам я смогла прочесть молчаливое послание: «Я говорил тебе, что после пира ты узнаешь меня лучше».
— Разве волен Цезарь своей властью дарить владения Рима? — холодно осведомилась я.
— Да, — ответил он. — Тебя это устраивает?
— А должно? Ты ведь отдал остров не мне.
— Я отдал его тебе, под твой протекторат. В подарок от меня.
Сердце мое забилось так сильно, что некоторое время я не могла говорить. Я понимала: Цезарь сделал смелый жест, который повлечет за собой бурю негодования в сенате.
Началась трапеза. Блюда сменялись, и я не могла не восхититься нашими придворными поварами, сумевшими за короткое время, без предварительного уведомления, приготовить роскошное угощение. Помимо обычной жареной говядины, козлятины и утятины нам предложили пурпурных моллюсков, медуз, рыбные пироги, мед из Аттики и орехи из Понта.
Правда, Цезарь ел мало, а к вину почти не прикасался, предпочитая воду с розовыми лепестками.
— Ты не пьешь, — заметила я, кивнув на его кубок.
— В юности я выпил столько, что хватит на всю оставшуюся жизнь, а теперь вино вызывает у меня лишь головокружение и иные странные проявления. Я больше не состою в свите Бахуса.
— И ешь ты мало, — продолжала я. — Еда тоже вызывает у тебя странные проявления?
— Кажется, ты за мной следишь, — сказал он. — Не добавила ли ты в еду и вино чего-нибудь такого, что я непременно должен съесть, а?
Только шутливое окончание фразы дало мне понять, что он шутит.
— Ты очень подозрителен, — сказала я, отправив в рот кусочек еды с его тарелки. — Позволь мне развеять твои опасения.
Потин при виде подобного нарушения этикета нахмурился, зато Цезарь рассмеялся — вернее, почти рассмеялся.
Когда на блюда с фруктами разложили гранаты, Цезарь взял большой плод и медленно разрезал его пополам, открыв ярко-красную середину, сочившуюся багряным соком.
— Ты видишь, как прилегают все зернышки, — сказал он. — Но когда плод разламывают, он истекает кровью.
Цезарь вручил мне другую половину, не сводя глаз с моего лица.
Я взяла фрукт, взглянула на сочащийся срез и промолвила:
— Чтобы избежать этого, — я продемонстрировала перепачканные соком руки, — не надо разделять целое.
Сторонние наблюдатели думали, что наш обмен репликами касается только граната. Цезарь улыбнулся.
По завершении трапезы в зал вбежали акробаты. Их умащенные маслом тела блестели и двигались так стремительно, что глаза не поспевали за ними.
— Я видел, как наносит удар змея, — сказал Цезарь, — но не представлял себе, что человек способен двигаться столь же быстро.
Потом появились нубийские танцовщики, рослые, худощавые и мускулистые. Они исполнили замысловатый танец под неистовый ритм барабанов и погремушек.
Эта музыка заглушила все прочие звуки. Я не заметила, как Цезарь подал знак своим солдатам, однако увидела, что Потин неожиданно поднялся с ложа. Правда, грохот барабанов не позволил мне спросить, в чем дело. Когда шум стих, Цезарь с невозмутимым видом жевал кардамоновое печенье.
— Где Потин? — спросила я.
Арсиноя и Птолемей тоже нервно ерзали на своих местах.
— В данный момент он, скорее всего, обезглавлен.
— Что?
— Выйдем! — призвал Цезарь и схватил мое запястье так крепко, словно оно попало в челюсти льва.
Ему удалось поднять меня на ноги, а со стороны казалось, будто я встала по собственному желанию. Он повел меня к маленькой двери между колоннами, выводившей в открытую галерею.
Оттуда тянуло морским воздухом, особенно свежим после насыщенного благовониями зала. Ветер крепчал, волны в гавани вспенивались белыми бурунами.
— Там, — сказал Цезарь, увлекая меня за угол.
Повернув туда, я увидела Потина — или то, что от него осталось, — распростертого на ступеньках. Будь у него голова, он свесил бы ее вниз, а сейчас там струилась кровь из обрубка шеи. Над ним стоял римский солдат с окровавленным мечом. Он держал за напомаженные кудри отсеченную голову с тяжелыми серьгами в ушах.
— Помпей, ты отмщен! — сказал Цезарь. — Убери падаль, — приказал он солдату.
Я потеряла дар речи и некоторое время лишь переводила взгляд с обезглавленного трупа на невозмутимого Цезаря.
— Теперь я увидела, как жалит змея, — наконец прошептала я.
— Нет, теперь ты увидела, как предотвращают змеиный укус, — возразил Цезарь. — Сегодня днем мой брадобрей поведал мне о заговоре, затеянном Потином: ночью меня собирались убить. Мой брадобрей — человек неприметный, но очень ценный, у него много ушей. В итоге, — Цезарь пожал плечами и указал на залитые кровью ступеньки, — змея убита как раз во время броска.
— Во время броска? По-моему, ты убил его во время обеда!
Почему-то мысль о смерти с набитым мясом и дарами моря животом особенно меня ужасала.
— Нет, именно во время броска, — возразил Цезарь. — Ибо изменник уже приступил к осуществлению своего плана. Он послал сообщение Ахилле, чтобы тот привел армию и взял нас в осаду. Пока Потин якобы мирил тебя с Птолемеем, отвешивал поклоны и целовал твою руку, его гонец спешил за войсками. Их прибытие означало бы конец для нас обоих.
Теперь мне стало не по себе. Неужели мою безопасность способен обеспечить только Цезарь, которому — до сих пор — удавалось думать быстрее, наносить удары проворнее и сильнее, чем его противники? Но даже Цезарь должен иногда отдыхать и расслабляться…
Я разразилась слезами — это был единственный способ снять напряжение, кроме крика. Кричать я не могла, не то люди бросились бы бежать из пиршественного зала. Цезарь положил мне руку на плечо и увел оттуда.
— Мы не вернемся на пир. Теперь даже мне трудно сделать вид, будто ничего не случилось.
Мы пошли в мои — наши — царские покои. Цезарь приказал удвоить охрану, назначил в караулы самых преданных ему солдат. В самой дальней комнате он опустился на скамью. Прожитые годы явственнее проступили на его лице, морщины сделались глубже. Он осунулся и словно потускнел; лишь золотой перстень на его пальце оставался ярким.
Я встала рядом и обняла его.
— Я думала, будто знаю мир, но теперь вижу: он еще безжалостнее, чем я себе представляла.
— Когда осознаешь это впервые, — устало отозвался Цезарь, — чувствуешь себя сокрушенным. Но потом наступает утро, восходит солнце, тебе пора приниматься за неотложные дела, и… — Он вздохнул. —
