преходяще.
Он спал. Его тело распростерлось на кровати, прикрытое полотняной простыней, словно после бани. Скомканное одеяние Амона, сослужившее свою службу, брошено на пол. Он лежал ничком, и его широкая спина мерно поднималась и опускалась. Он не принял никаких мер предосторожности и оказался бы сейчас совершенно беззащитным, будь у меня припрятан кинжал. Коварство одного из Птолемеев погубило Помпея, но Цезарь позволил себе мирно спать в их дворце, в этом гнезде измены, доверившись женщине из столь коварного рода. Со свойственной ему проницательностью он все рассчитал верно: я не только не причинила бы ему вреда, но сама убила бы любого, кто замыслит против него дурное.
Он спал, а я долго сидела на кровати и просто смотрела на него, прислушиваясь к его дыханию и сонным движениям.
Я чувствовала себя глубоко и прочно связанной с ним. Когда любовное действо завершилось, когда бешеный стук сердца сменился обычным ритмом и спал накал страсти, я присмотрелась к нему как следует и смогла разглядеть не абстрактного римлянина, даже не прославленного Цезаря, но одинокого человека. Он изгнанник, как и я сама. В тусклом свете лампы я рассматривала очертания его спины, линию проступающих позвонков, словно укрытый под кожей канат, даже несколько шрамов. Последние годы он вел суровую жизнь, месяц за месяцем пропадал в походах, бросал изнуренных, полуголодных солдат в бой против человека, некогда состоявшего с ним в свойстве и бывшего его товарищем, а потом превратившегося в заклятого врага. Не знающий ни покоя, ни безопасности, преданный многими, включая сам город, ради которого одерживал великие победы, вынужденный рисковать жизнью ради признания своих прав. Только верные Цезарю войска помешали сенату принести его в жертву, когда все было сказано и сделано. Он устал, его не ценили по достоинству, он познал вероломство. Да, Цезарь тоже был изгнанником, однако он положил конец моему изгнанию, и я хотела бы — будь у меня такая возможность отплатить ему тем же.
Потом до меня стало доходить значение случившегося. Я беспечно преподнесла свою девственность в дар известному сластолюбцу — оценит ли он ее? Зачем я это сделала? Я пыталась задавать себе вопросы, как будто они имели смысл. Конечно, в политическом отношении «жертва» вовсе не была обязательной — Цезарь и без того собирался занять мою сторону. К этому его склонило мое появление, а на закреплении нашей сделки в постели я настояла сама. И теперь… мне полагалось бы сгорать от стыда и терзаться от потери невинности, но я ощущала лишь невыразимое, невероятное счастье. Счастье, какого раньше я не могла представить, ибо и сама любовь, и мой возлюбленный отличались от того, что рисовало мне воображение.
Я вспомнила, как в первый раз услышала его имя — в связи с долгами отца и возможной аннексией Египта. Цезарь был консулом еще до отбытия в Галлию. Тогда я представляла его грубым, горластым, хватким, краснолицым и алчным варваром, из тех, кто с возрастом (как раз ко времени нашей нынешней встречи) превращается чуть ли не в борова, хотя его прожорливый аппетит распространялся, помимо прочего, и на произведения искусства. И в плотских утехах (у меня язык не поворачивался назвать это «любовью») он, по моим тогдашним представлениям, должен проявлять животную грубость солдата, каковым, собственно говоря, и является. Ничто из услышанного не подготовило меня к встрече с этим полным жизни, но исключительно любезным и элегантным человеком. Тем более мне и в голову не могло прийти, что его слова и мысли окажутся созвучны моим собственным надеждам и чаяниям и я встречу родственную душу. Мы с ним походили друг на друга по нашей глубинной, сокровенной сути, хотя родились по разные стороны моря, принадлежали к разным поколениям и разным народам. В каком-то смысле он был мне братом, причем в гораздо большей степени, чем братья по крови.
Такая привязанность, преданность, восхищение пришли ко мне внезапно, без предупреждения. Что же касается самой плотской любви… мне хотелось, чтобы это повторялось снова и снова. Мне хотелось всегда идти навстречу его желаниям и ни в чем ему не отказывать.
Я была невероятно счастлива. Так счастлива, как никогда прежде. Я положила голову ему на спину, закрыла глаза и под убаюкивающий ритм его дыхания погрузилась в сладостную дрему, воспарив в сонные эмпиреи, где продолжала смаковать свое мирное счастье.
Когда я открыла глаза, было совсем светло. Цезарь уже поднялся и выглядывал в окно. Он надел тунику, но оставался босым. Выскользнув из постели, я подошла к нему сзади, обняла его и проговорила:
— Ты тайком ускользнул из моей постели.
— Чтобы желание не приковало меня к ней при дневном свете, — отозвался Цезарь, повернувшись ко мне.
Свет утреннего солнца делал заметнее морщинки вокруг глаз, но в остальном Цезарь выглядел подтянутым и крепким.
— Это нехорошо? — поинтересовалась я, поскольку подумала, что любовное действо при свете сулит новые ощущения.
— Это против римских обычаев, — усмехнулся он. — Разве ты не слышала, что днем любовью занимаются лишь развратные жители Востока? Впрочем, ты ведь и сама с Востока?
— Разве то, что делает Цезарь, может быть не римским?
— Есть люди, которые считают себя вправе определять, что является римским, а что нет. Иногда даже мне приходится учитывать их мнение. — Он позволил себе слегка ухмыльнуться. — Пока приходится… хотя я нахожу их суждения не бесспорными. Так вот, по их разумению, предаваться плотским утехам можно лишь в темноте.
— И кто эти ревнители морали? — полюбопытствовала я.
— Цицерон, Катон, Брут… впрочем, тебе нечего беспокоиться из-за их ханжества.
— И тебе тоже, пока ты здесь, — промолвила я, взяв его за руку, но тут же отпустила ее: я почувствовала, что мысленно он уже занялся делами предстоящего дня.
Цезарь отошел к другой стороне комнаты, где валялась его брошенная одежда, и быстро (я подивилась тому, как это получается у солдата) оделся.
— Я распорядился, чтобы твой… — начал говорить он, когда послышался стук в дверь.
Цезарь рявкнул:
— Войдите!
Двери распахнулись, и вошли Птолемей и Потин. Теперь я поняла, почему Цезарь встал и оделся, а я не успела. На мне не было ничего, кроме простыни. Так он и задумал.
Визитеры ахнули и разинули рты. Птолемей, судя по физиономии, был готов удариться в слезы, а жирный Потин в кои-то веки потерял дар речи и лишь растерянно качал головой, похожей на голову ибиса. Он вытаращился на меня, на царскую постель, сбитую после наших любовных игр, потом перевел взгляд на спокойно улыбавшегося невозмутимого Цезаря и все понял.
— Так нечестно! — взвизгнул Птолемей. — Нечестно! Что
Он повернулся и выбежал из комнаты.
— Великий Цезарь, — начал Потин дрожащим высоким голосом, — мы весьма удивлены присутствием…
— Остановите мальчишку, — приказал Цезарь своим солдатам, что несли караул у его дверей. — Остановите, пока не удрал!
Но это оказалось не так-то просто. В отличие от римлян мой брат знал все тайные ходы и лестницы дворца. Прежде чем его догнали, он успел выбежать во двор к ограде, отделявшей дворцовую территорию от города. Там всегда собиралась большая толпа, и сегодняшний день не был исключением. Из окна комнаты я видела, как он ринулся к собравшимся людям, сорвал с головы царский венец, злобно бросил его на землю и ударился в слезы.
— Меня предали! Предали, предали! — кричал Птолемей, пока не захлебнулся в истерических рыданиях.
Два рослых и крепких римских солдата — солнце играло на бронзовых пряжках их ременной амуниции — настигли его, схватили и потащили обратно во дворец.
Кровь застыла у меня в жилах. Я только что наблюдала не отрепетированную заранее — а потому
