Откуда родилось это желание, я сама не понимала. Римлянин был для меня совершенно чужим; я даже не знала, правша он или левша. Может быть, как раз это меня и возбуждало?
Нет, я пытаюсь обмануть себя. Дело в самом Цезаре. Одного взгляда на его мощную фигуру, прямую осанку, худощавое загорелое лицо хватило, чтобы мне захотелось дотронуться до него. До сих пор я прикасалась с лаской только к животным: моему коню, собакам, кошкам. Теперь меня одолевало желание коснуться тела стоявшего передо мной мужчины — практически незнакомого. Уж не сошла ли я с ума?
Как во сне, я повела его через погруженные в полумрак комнаты, где стенные панели из слоновой кости отражали тусклый свет ламп. За окнами тяжко вздыхало и бормотало море, а я, не говоря ни слова, влекла его за собой, словно Орфей Эвридику, пока мы не пришли в мою спальню.
За несколько месяцев моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Месяц словно ненароком заглядывал в окно, и в его свете покрывало на моей кровати, окрашенное лучшей краской из Тира, казалось не пурпурным, а коричневым. И тут, в спальне, я неожиданно растерялась, не зная, что делать дальше. Происходящее, при всей своей внезапности, походило на некий ритуал, церемонию посвящения в одну из тайных мистерий. Но мне предстояло совершить обряд, о котором я не имела ни малейшего представления. Какой? Как?
Цезарь стоял неподвижно, как статуя. И тут (эта мысль явилась ко мне неизвестно откуда) я сказала:
— Ты должен облачиться в одежды Амона.
Открыв инкрустированный слоновой костью сундук, я достала древнее облачение. Царь Египта надевал его во время храмовых церемоний — великолепный наряд, расшитый золотом и усыпанный переливающимися драгоценными камнями.
— Я не бог, — тихо ответил Цезарь, когда я набросила одеяние ему на плечи. — Правда, в Эфесе меня приветствовали как бога.
В голосе его прозвучала грусть; едва уловимо, слабо, но все же я услышала ее.
— Сегодня ночью ты бог, — сказала я. — Ты придешь ко мне как Амон.
— А ты? Кем станешь ты?
— Исидой.
Мои церемониальные одежды тоже были под рукой.
— А не можем мы быть просто Юлием Цезарем и Клеопатрой?
Чтобы расслышать эти слова, мне пришлось напрячь слух.
— Сегодня ночью мы больше, чем обычные мужчина и женщина, и должны соответствовать этому, — ответила я.
Ко мне вернулись давние страхи. Исчезла уверенность в том, что я справлюсь. Может быть, наряды позволят хотя бы спрятать растерянность.
Он стоял передо мной в облачении Амона. Темнота скрывала его лицо, и в этот миг вполне можно было поверить, что я нахожусь рядом с истинным воплощением божества.
Цезарь наклонился, чтобы поцеловать меня; первый поцелуй в моей жизни. Я едва уняла дрожь — настолько непривычно было для меня такое прикосновение, не говоря уж о том, чтобы кто-то подошел так близко. Он коснулся обеими руками моих волос, нежно обнял и поцеловал в шею. Каждое движение было медленным и осторожным, как священнодействие, словно его руки сдвигали засов храмовой двери или снимали алтарные печати. Потом он взял мои руки и направил их, чтобы я обняла его, словно знал, что меня надо учить. Прикосновение к нему, к его плечам, казалось мне чем-то запретным, как и его ласки. Недозволенное, непристойное, недопустимое! Не только он был чужим — я сама в тот миг стала чужой для самой себя. И все же… и все же на каком-то ином, более глубоком уровне возникло успокаивающее ощущение близости. Страх рассеялся, уступая место волнению совсем иного рода: возбуждению и предвкушению.
Он наклонился и подхватил меня, в отличие от Аполлодора, почти без усилия. Мне отчаянно захотелось, чтобы его руки ласкали меня, сражались за меня и защищали меня.
От кровати нас отделяли всего два шага, и Цезарь преодолел их с легкостью.
Теперь ничто не мешало ему сбросить тяжелое облачение бога, но он использовал его как покрывало, чтобы снять одежду римского воина. Теперь он лежал нагим под плащом Амона.
Я, в свою очередь, сняла пропотевшее и запыленное за время нелегкого путешествия платье и накинула на обнаженные плечи мантию Исиды.
У Цезаря вырвался изумленный возглас, и он слегка прикоснулся ко мне, словно не верил глазам. Не зная, что он за человек, я вполне могла бы подумать, будто он никогда раньше не видел женского тела.
— Ты прекрасна! — выдохнул Цезарь, и я поняла, что сегодня это действительно так.
Осмелев, я пробежалась пальцами по его мускулистой груди, так непохожей на дряблую грудь евнуха Мардиана — единственного человека не моего пола, кого я когда-либо обнимала, — и по широким плечам, изучая их с любопытством ребенка. Его это, кажется, забавляло.
— Ты должен научить меня всему, — прошептала я ему на ухо, признаваясь в своей неопытности.
Мне казалось, что я могу полностью ему довериться.
— Разве может Амон учить Исиду? — заметил Цезарь. — Они боги, а значит, всеведущи. И он, и она.
Он мягко потянул и расстегнул застежку мантии. Когда она спала с моих плеч, Цезарь поцеловал то место, где только что скреплялось одеяние. Дрожь волнения пробежала по моему телу.
Он наклонил голову и нежно, почти благоговейно поцеловал мои груди — сначала правую, потом левую.
— Даже Венеру никогда не изображают с грудью столь совершенной формы, — прошептал Цезарь, обнимая меня не страстно, а бережно, словно он не был уверен в том, правильно ли поступает. Последовала пауза, а потом он промолвил: — Ты молода, ты предлагаешь мне великий дар. Но я не хотел бы обделить твоего мужа.
— Я вольна сама распоряжаться этим даром! — воскликнула я, неожиданно испугавшись, что он откажется от меня. — К тому же вряд ли судьба пошлет мне такого супруга, чтобы я предпочла подарить свою девственность ему, а не тебе.
Не говоря уж о том, что родовой обычай навязывал мне в мужья брата. О нем и думать-то было противно, не то что беречь для него невинность.
— Ты должен стать моим мужем! — настаивала я. — Приди ко мне, как Амон к Исиде.
За этими фразами, нарядами и церемониями я пыталась скрыть охватившее меня неукротимое желание.
— Значит, на эту ночь…
Наконец он прижался ко мне, и мы вместе утонули в подушках. Теперь он лежал на мне, сверху нас прикрывала тяжелая мантия Амона, и я страстно желала одного — чтобы мы соединились. Все, кроме этого страстного желания, исчезло. Не осталось страха, выветрились советы Олимпия и наставления жрицы платной любви. Мне хотелось одного: чтобы Цезарь обладал мною.
— … я буду твоим мужем.
— Да будет так, — выдохнула я от всего сердца.
Так свершилось наше соединение. Соединение наших тел и наших судеб. Он стал моим повелителем и возлюбленным, я стала его царицей и супругой.
Цезарь был нежен и терпелив, а я, напротив, проявляла нетерпение и вожделение, ибо во мне пробудился ранее неведомый неутолимый голод. Время и пространство исчезли, и я уподобилась героям легенд: они переносились в иной мир, а когда возвращались, то рассказывали о немыслимых чудесах и непостижимом блаженстве. Вихрь наслаждения подхватил меня, вознося к небесам, хотя я не покидала собственных покоев. Герои легенд возвращались в свой мир преображенными, и я тоже не осталась прежней. Да и как могло быть иначе, если он вошел в меня, проник в самую мою суть? Все разделявшее нас перестало существовать, мы стали единым целым, и мой мир полностью изменился. Я льнула к нему, мечтая лишь о том, чтобы счастье длилось вечно, однако этой мечте не суждено осуществиться. Он изошел, и я постигла две истины: блаженство может быть совершенным и полным на миг, но по природе своей оно
