— Что ты имеешь в виду?
— Он твой союзник? Чем ты обязана ему?
— Ничем.
— Хорошо. Я собираюсь убить его. И не хочу, чтобы из-за него ты стала моим врагом.
«Я собираюсь убить его». Эти слова прозвучали так беззаботно, словно он сказал: «Я собираюсь на рыбалку». Мне вспомнился рассказ о том, как Цезарь пригрозил убить одного трибуна, дерзнувшего потребовать от него отчета в расходовании казенных средств. При этом он добавил: «Имей в виду, молодой человек: мне более неприятно об этом сказать, чем сделать».
Теперь я чувствовала, что такая история похожа на правду.
— Делай как тебе угодно, — услышала я собственный голос.
— О, ты даешь мне разрешение? — сказал он. — Любезно с твоей стороны.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать Помпея. Я здесь, потому что меня незаконно сместили с трона и потому что в твоей власти восстановить справедливость. Мой брат и его советники-злодеи…
Цезарь поморщился.
— Пожалуйста, не надо использовать затасканные и ничего не значащие слова. Признаться, мне нет дела до того, добры они или злы, но эти люди бесчестны и, хуже того, не умны. Не беспокойся, ты вернешься на трон — я за этим прослежу. — Он помолчал и добавил: — Как ты сама только что сказала, смелость приносит награды. А ты проявила немалую отвагу.
— Благодарю тебя, — кивнула я, хотя вовсе не была уверена, что ему можно доверять.
— Теперь, когда мы все обсудили, — промолвил Цезарь, — дай мне твою руку в знак дружбы и союза.
Я протянула руку, и он ухватил ее обеими своими — к моему удивлению, кисти у него были хоть и сильные, но маленькие.
— У тебя никогда не будет повода усомниться в моей верности, — пообещала я.
— Верность — редкое качество. Особенно среди Птолемеев.
Казалось, будто передо мной уже другой человек: тон и выражение лица смягчились, только в глубине глаз сохранялась настороженность. Он сидел, расслабившись, хотя правая ладонь лежала недалеко от рукояти меча.
— Я хотел бы верить тебе, — произнес Цезарь со всей искренностью. — Мое слово нерушимо, но до сих пор я еще не встречал человека, который бы так же твердо держал свое.
— Теперь встретил, — заверила я его.
Я сдержала обещание. Я оставалась верна ему даже после его смерти.
— Да, — произнес он все с той же улыбкой. — Я помню, как пообещал киликийским пиратам, похитившим меня, что вернусь и перебью их всех. Они не поверили, потому что в плену я подружился с ними, пил вино и распевал песни у костра. Однако я сдержал слово.
Я содрогнулась.
— Ты хочешь сказать, что держишь свое слово, если обещаешь кого-нибудь убить? Я под верностью подразумеваю не только это.
— Я держу свое слово во всем — и в хорошем, и в плохом.
— А как насчет твоих брачных обетов? — невольно вырвалось у меня.
Как мог этот знаменитый распутник говорить о верности?
— Ну, брак это другое дело, — заявил он. — Впрочем, в Риме брачные обеты попираются повсеместно. Правда, в известном смысле я верен Корнелии.
— Ты женился на ней в юности, — припомнила я.
— Да. Я любил ее. Боюсь, с годами эта способность утрачивается. — Он говорил с такой горечью, что я ему почти поверила. — Пожалуй, после пятидесяти остаются лишь любовь к своей армии и верность солдатам.
— Не думай так, — услышала я себя со стороны. — Это хуже, чем потерпеть поражение в бою!
Теперь на его лице появилась искренняя улыбка.
— Подожди, пока тебя победят в сражении, тогда и говори. Нет ничего хуже участи побежденного.
— Ты говоришь, как завоеватель мира, — сказала я, не сводя с него глаз: ведь он и был завоевателем мира, новым Александром. Подумать только, он сидел здесь, в моей комнате, на моем стуле, и даже не отличался высоким ростом. — Я надеюсь, что ты нанесешь сокрушительное поражение моему брату и его армии!
— До сих пор эта армия не давала о себе знать. Я осматривал достопримечательности твоего великолепного белого города, побывал в Мусейоне, посещал лекции, читал свитки в библиотеке. Египетские войска по-прежнему стоят на восточном рубеже, охраняя границу от тебя.
— Как только им станет известно, что я проскользнула в столицу, они очень скоро появятся здесь.
— Тогда передо мной очень непростая задача. У меня всего четыре тысячи человек и тридцать пять кораблей. Как я понимаю, в египетской армии двадцать тысяч человек. Численное превосходство составляет пять к одному.
В его устах это прозвучало как нечто забавное.
— Мы победим их! — яростно воскликнула я.
— Ну а я тем временем пошлю за подкреплением, — сказал он.
— Благоразумно, — откликнулась я, и мы оба рассмеялись. — Давай я покажу тебе твои покои, император, — предложила я. Они знакомы мне как мои собственные.
— И они снова станут твоими, — промолвил Цезарь, скрестив руки на груди.
— Это порадовало бы меня, хотя я могу подобрать для себя и другие комнаты, рядом с храмом Исиды.
— Вот как? А я полагал, что ты будешь жить со мной.
— С тобой? Делить с тобой ложе?
Вот и прозвучало то, чего я ждала и боялась. Конечно, завоеватель получает все трофеи.
— Ложе? Это не слишком удобно, я предпочитаю кровать. Покажи мне ее.
— А на чем ты спал, пока меня не было?
— Вот на той кушетке, что ты называешь ложем. А кровать приберегал до твоего появления.
— Так ты ждал меня?
Признаться, это меня огорчило. Неужели его ничем нельзя удивить? Даже тем, как хитро и ловко я пробралась сквозь вражеские караулы.
— Ждал. Мне сообщили, что ты изобретательна, умна и неукротима — во всяком случае, такой тебя считают твои враги. Я решил проверить, так ли это, и послал тебе приглашение. Если о тебе рассказывали правду, ты обязательно должна была придумать способ пробраться в Александрию. Я понятия не имел, какой именно, но ждал твоего появления. Я был готов восхищаться тобой, если тебе это удастся. И пожелать тебя. И только тогда воспользоваться кроватью. Время пришло — покажи мне ее.
Он встал — мускулистый и крепкий, как скала, гибкий, как пружина. Поразительно, но в тот миг я вовсе не чувствовала, что выполняю какой-то долг и приношу себя в жертву. Это было неожиданно, необъяснимо — но я сама ощутила желание.
— Пойдем, — промолвила я и решительно взяла Цезаря за руку, что само по себе доставило мне удовольствие. — Следуй за мной.
— Вообще-то я привык, чтобы следовали за мной, — усмехнулся он.
Мы двинулись через комнаты, разделявшие зал для приемов и царскую спальню. Уже на пороге спальни Цезарь неожиданно остановился.
— Я не сделаю больше ни шагу, пока ты не поклянешься, что идешь со мной по доброй воле, — очень тихо промолвил он. — То, что я говорил в зале аудиенций, — не более чем шутка. Я не насильник, не мародер. Твои притязания на трон будут поддержаны мною и без подобных уступок. Тебе вообще не обязательно иметь дело со мной лично. — Цезарь помолчал и добавил: — Я никогда в жизни не прикасался к женщине, когда она не хотела этого сама.
— Таково мое желание, — заверила я его и сказала чистую правду.
