— Что тебя тревожит, любовь моя? — спросила я, подойдя к нему. — Когда город станет нашим, мы отстроим его заново.
Но я вовсе не была так спокойна, как хотела это показать. Картина разрушения отзывалась в моем сердце болью. Я понимала, что многое из утраченного не восстановить — хотя бы потому, что ни в лесах Атласских гор, ни в Ливане уже нет деревьев такой высоты. Прежним город не станет, умения и старания для этого недостаточно.
— Эти разрушения для меня стократ огорчительнее, ибо гибнет то, что должно стать наследством для нашего ребенка, — вздохнул Цезарь. — Однако моряки доложили, что сухопутные силы Митридата Пергамского уже на марше. Война скоро кончится.
— И я надеюсь, навсегда, — отозвалась я. — Не должно остаться сомнений относительно статуса Египта как независимого государства, никакой двусмысленности в его отношениях с Римом или в правах наследования. Ответы на эти вопросы уже получены, и ради них пришлось пролить кровь. Когда воцарится наш ребенок, ему не придется воевать, потому что все необходимые жертвы принесены его родителями.
— Марс ненасытен, — заметил в ответ Цезарь. — Его жажда крови неутолима. Но на данный момент… да, ты права. Обратимся к насущным делам. Что ты скажешь вот на это?
Он извлек из-за пояса маленький свиток, подал мне, и я быстро пробежала его глазами.
Там оказалось обращение уважаемых жителей Александрии, управлявших жизнью той части города, что находилась под контролем нашего противника. По их утверждению, население настроено против Арсинои и Ганимеда и готово признать власть Птолемея. Если Птолемей прибудет и возглавит их, они с готовностью вступят в переговоры с Цезарем от имени своего законного царя.
— Абсурд! — заявила я. — Чтобы они могли признать власть Птолемея, прекратить боевые действия и вступить в переговоры, царю вовсе не обязательно покидать дворец и присутствовать там лично.
— Вот именно! — хмыкнул Цезарь. — Однако я пойду навстречу их пожеланиям. Лучше не придумаешь: мы избавимся от последнего врага, засевшего во дворце.
— Нет! — возразила я. — Здесь явная хитрость.
Он посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Туго же ты соображаешь». Но вслух произнес иное:
— Конечно, они хитрят, но у нас в запасе есть одна уловка. Они ведь не знают, что фактически уже зажаты в клещи между нашим войском и армией, которая движется в Египет нам на подмогу. Надо дать Птолемею возможность немного покрасоваться в короне и помахать мечом. Каждый ребенок имеет право поиграть.
Я улыбнулась, но от столь холодного расчета мне невольно стало не по себе. Сколько времени потребовалось ему, чтобы так закалить и ожесточить сердце? Сколько войн, сколько измен, сколько разочарований? Такова цена успеха? «Не считай человека счастливым, пока он не умер», — гласит поговорка. Может быть, точнее было бы сказать: «Не считай человека счастливым, если он не умер молодым, не познав мерзостей жизни».
— Все уже позади, — промолвила я, успокаивая себя. — Все закончилось… почти.
На следующее утро Цезарь встал, наспех перекусил, как обычно, хлебом, медом и сыром, и попросил Птолемея явиться к нему в зал военного совета. Юный царь прибыл, облаченный в золотую парчу, с царской повязкой на голове. Цезарь не встал при его появлении, но приветливо сообщил, что у него имеется приятная новость.
Птолемей, однако, выглядел настороженно. Надо полагать, он сильно сомневался в том, что новость, приятная для Цезаря, обрадует и его тоже. Поэтому он настроился на худшее.
Цезарь развернул маленький свиток и прочел его вслух. Потом он сказал:
— Как видишь, подданные жаждут твоего присутствия. Кто я такой, чтобы вставать на твоем пути? Может быть, небеса благосклонно посылают нам возможность покончить с затянувшейся войной. Отправляйся к народу!
Последние слова Цезарь сопроводил театральным жестом. Птолемей был озадачен.
— Но… почему ты вынуждаешь меня покинуть дворец и присоединиться к ним? У меня нет желания это делать.
— Нет желания? Разве это царские слова? Царь должен поступать так, как лучше для его подданных, для его страны! Увы, мальчик мой, царям приходится жертвовать своими желаниями.
При слове «мальчик» Птолемей ощетинился — он мнил себя взрослым, как и все тринадцатилетние подростки. Однако заговорил он о другом:
— Боюсь, что в жертву надо принести не мои желания, а меня самого. Арсиноя и Ганимед убьют меня. Нет, я останусь во дворце.
— А я говорю, ты пойдешь к ним, — стоял на своем Цезарь.
Судя по выражению лица, растерянность Птолемея доставляла ему удовольствие.
— Нет, пожалуйста! — Физиономия Птолемея сморщилась, и он расплакался. — Пожалуйста, пожалуйста, не отсылай меня! Я хочу остаться с вами! Я всецело предан моей сестре и тебе!
Цезарь, казалось, был тронут.
— Ах, как это приятно моему сердцу. — Он торжественно приложил руку к груди. — Но ты должен проявить сострадание к своим бедным подданным. Отправляйся к ним и помоги им восстановить мир и благополучие. Пора положить конец разорению города, пожарам и разрушениям. Так ты докажешь свою преданность мне и римскому народу. Я доверяю тебе. В противном случае как бы я отпустил тебя к противнику, выступающему против меня с оружием в руках? Уверен, ты меня не подведешь.
Птолемей схватил Цезаря за руку.
— Пожалуйста, не отсылай меня! Воистину, для меня нет большего счастья, чем видеть тебя. Мое царство и мой народ — ничто по сравнению с тобой, великий Цезарь!
Цезарь оторвал от себя цепляющиеся пальцы Птолемея и сжал их в кулак, на командирский манер.
— Будь смелее! — призвал он. — Смелее!
Птолемей, всхлипывая, покинул зал.
Цезарь осмотрел свою руку на предмет царапин.
— У него цепкая хватка и длинные ногти, — покачал он головой. — Прямо обезьяна какая-то.
— Итак, сейчас он отбудет, — сказала я. — Сколько времени ему потребуется, чтобы встать во главе войска и объявить нам войну?
— Не сомневаюсь, это произойдет еще до заката, — ответил Цезарь.
Так и вышло. Потратив на сборы два или три часа, Птолемей покинул дворец, а до захода солнца уже был принят войсками, прилюдно воссел на царский трон и подверг меня и Цезаря поношению. Причем в таких выражениях, что лазутчик, докладывавший об этом, не решался повторить их в моем присутствии. Он отважился на это, лишь получив прямой приказ.
— Цезаря он назвал жестоким, беспринципным, алчным тираном, а Клеопатру — еще раз прошу простить меня — сладострастной и похотливой шлюхой. Он заявил, что вас обоих необходимо уничтожить, дабы избавить Египет от римлян, иначе они пожрут страну подобно саранче.
— О, я вижу, Феодот хороший учитель. Словарный запас у царя богатый, — усмехнулся Цезарь, и гонец вздохнул с облегчением.
— Какая мерзость! — воскликнула я. — Ведь еще совсем недавно он стоял здесь, в этой самой комнате, рыдал, цеплялся за твою руку и клялся в верности и любви! Отвратительно!
— Теперь тебе понятно, почему многие не верят в твою преданность мне? — спросил Цезарь. — Боюсь, за прошедшие века Птолемеи заслужили репутацию коварных интриганов, и твой брат — истинный наследник своих предков. — Он наклонился и так тихо, что услышать его могла одна я, шепнул мне на ухо: — Но те, кто сомневается, не знают тебя так, как я. Да и откуда им знать?
Он замкнул меня в кольцо своих рук, прижался к моему бедру, и я — хоть мне и неловко об этом вспоминать — возбудилась от одного его прикосновения. Во мне всколыхнулись воспоминания о наших сладострастных ночах, и это сделало еще острей предвкушение новой ночи.
