дальше и которое не вернется к нему в будущем как бумеранг.
— Я не хочу причинять им боль. Не могу даже представить выражения их лиц, когда они будут стараться изобразить радость, а у самих сердце будет разрываться от несправедливости.
— Жизнь полна несправедливости. Ты, как никто другой, дол жен это знать. В этой игре невозможно уравнять правила для всех и каждого. Как невозможно узнать и будущее. Их будущее. Наше будущее.
— Я знаю.
— Тогда…
— Просто знать — это одно, а поступить в соответствии с этим знанием — совсем другое. Мне кажется, Хелен, что знание не принимает в расчет их чувства.
— А как насчет моих чувств?
— Твои чувства для меня — все. Ты для меня — все. — Он протянул к ней руки и застегнул верхнюю пуговицу ее пальто, поправил на ее шее шарф. — Давай не будем стоять на холоде. Ты как сюда приехала? На своей машине?
— Я хочу поговорить об этом. Последнее время ты ведешь себя так, словно…
Она не закончила фразу. Для этого пришлось бы прямо сказать то, что она думает. Метафоры для того, чтобы описать ее страхи, не существовало, и Линли понимал это.
Он хотел успокоить ее, но не мог. Он думал, что будет радость, будет восторг. Он думал, что ожидание еще крепче объединит их. Но он не думал, что будет чувствовать вину и страх. Камнем давило на него знание, что ему придется похоронить то, что умерло, прежде чем он сможет с чистым сердцем радоваться жизни. Он сказал:
— Поедем домой. Сегодня у нас обоих был трудный день, тебе нужно отдохнуть.
— Отдых — далеко не единственное, что мне нужно, Томми, — ответила Хелен и отвернулась от него.
Он смотрел ей вслед, пока она шла в конец улицы, где между двумя кафе оставила свою машину.
Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг. Без четверти двенадцать. Не следовало звонить в такое время, но он ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал ему, что уже поздно, что они уже спят, что даже если Томми все еще работает, то Хелен наверняка в кровати и столь поздний звонок ее не обрадует. Но он не послушался доводов разума. Весь этот день он ждал вестей и, так ничего и не дождавшись, понял, что не уснет, пока не поговорит с Линли.
Можно было бы позвонить Эрику Личу. Если бы Уэбберли поинтересовался у него последними новостями, то Эрик выложил бы каждую деталь. Однако общение с Эриком вернет былое с остротой, невыносимой для Уэбберли. Эрик был слишком тесно связан со всем, что было: он присутствовал в доме на Кенсингтон-сквер, где все началось, присутствовал при каждом допросе, проводимом Уэбберли, он даже давал показания в суде. И он стоял рядом с Уэбберли, когда их взорам впервые предстал труп мертвой девочки. Тогда Эрик Лич был молодым, неженатым мужчиной, который и представить себе не мог, что такое потеря ребенка для родителей.
Уэбберли же при виде безжизненного тела Сони Дэвис на столе патологоанатомов не мог не думать о своей малышке Миранде. И когда был сделан первый надрез на мертвой плоти, тот самый Y-образный надрез, который не спутаешь ни с чем и который говорит о жестоком, но необходимом надругательстве, Уэбберли сморщился и едва сдержал вопль протеста против того, что это маленькое тельце продолжает оставаться объектом жестокости.
Не только смерть Сони была жестокой. В ее жизни также быта жестокость, пусть это была жестокость природы, едва заметный сбой в генетическом коде, ставший в результате причиной ее бесконечных болезней.
Он видел отчеты медиков. Оставалось только поражаться количеству операций и недомоганий, выпавших на долю крохотного младенца на протяжении всего лишь двух лет жизни. Уэбберли благословлял собственное счастье: они с женой произвели на свет здоровое и жизнерадостное дитя, свою Миранду. Как же справлялись с ситуацией те люди, от которых судьба требовала больше, чем они могли дать, больше, чем они могли помыслить?
Эрик Лич думал примерно о том же самом, как выяснилось. В самом начале расследования он сказал Уэбберли:
— Да, я понимаю, что им нужна была няня. Им на голову свалилось слишком много хлопот с этим ребенком, при том что дед наполовину сумасшедший, а старший сын — второй Моцарт или уж не знаю кто. Но почему они не наняли квалифицированного специалиста, чтобы присматривать за дочерью? Им нужна была няня, а не беженка, в конце концов.
— Это было ошибкой, — согласился Уэбберли. — И за это им придется заплатить. Но никакая расплата, назначенная судом или общественным мнением, не сравнится с тем, как будут винить себя они сами.
— Если только…
Лич не закончил фразу. Он уткнулся взглядом в ботинки и стал переминаться с ноги на ногу.
— Если только что, сержант?
— Если только их выбор не был преднамеренным, сэр. Если только они хотели лишь сделать вид, что заботятся о благе ребенка. У них могли быть на то свои причины.
На лице Уэбберли отразились охватившие его чувства.
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Подожди, когда у тебя появятся собственные дети, тогда поймешь, что чувствует родитель. Хотя нет, не жди. Я сам скажу тебе. Родитель готов убить всякого, кто хотя бы косо взглянет на его ребенка.
И чем больше информации поступало об обстоятельствах этого ужасного дела, тем сильнее горело в душе Уэбберли это чувство — готовность убить. Потому что он не мог не видеть своей Миранды в столь не похожей на нее бедняжке Соне. В те дни Рэнди радостно топала ножками по дому с неизменным потрепанным зайцем под мышкой. Уэбберли стал во всем видеть угрозу для нее: в каждом углу таилось нечто, что могло заявить на нее права и вырвать из его груди сердце. Вот почему он хотел отомстить за смерть Сони Дэвис — для него это было средством обеспечить безопасность дочери. «Если я поставлю ее убийцу перед судом, — говорил он себе, — то тем самым куплю защиту Бога для своей Рэнди, заплачу за нее твердой монетой собственной праведности».
Конечно, сначала он не знал, что был убийца. Как и все, он думал, что непоправимая трагедия явилась результатом минутной небрежности. Но когда посмертное вскрытие обнаружило следы старых ран и повреждений на скелете мертвой девочки и когда более тщательное исследование тела выявило наличие поврежденных тканей вокруг шеи и на плечах, которые однозначно свидетельствовали о том, что ребенка держали под водой и намеренно утопили, Уэбберли воспылал гневом. Он загорелся желанием отомстить за смерть этой девочки, пусть и несовершенной с рождения, и отомстить за мать, потерявшую ребенка.
Непосредственных свидетелей преступления не было, не имелось и прямых улик, что беспокоило Лича, но Уэбберли не волновало ни в малейшей степени. Сцена преступления рассказывала свою повесть, и Уэбберли понимал, что сможет использовать эту повесть для поддержки теории, которая сама напрашивалась следователям. Во-первых, была ванна с перекинутым через нее столиком из нержавейки, на котором были аккуратно разложены вещи, что красноречиво свидетельствовало о лживости заверений няни в том, что она прибежала после минутной отлучки и нашла свою подопечную под водой и что потом, зовя на помощь, она пыталась вытащить девочку и вернуть ее к жизни. Во-вторых, были лекарства — целый шкафчик лекарств — и объемистая история болезни, которые рассказывали о том, сколь труден был уход за ребенком, страдавшим недугами, как у Сони Дэвис. Также были споры между родителями и няней, о которых упоминали многие обитатели дома на Кенсингтон-сквер. И были показания самих родителей, их старшего ребенка, бабушки и дедушки, гувернантки, подруги, которая должна была подтвердить телефонный разговор с няней в момент несчастья, и жильца (кстати, единственного человека, который всячески уклонялся от какого бы то ни было обсуждения немецкой девушки). И самое главное — была сама Катя Вольф, ее первоначальное заявление и затем ее невероятное и упорное молчание.
Поскольку она отказывалась говорить, Уэбберли приходилось полагаться на слова тех, кто жил рядом с ней. «Боюсь, в тот вечер я ничего особенного не заметил… Конечно, иногда возникала определенная напряженность в ее отношении к ребенку… Ей не всегда хватало терпения, но и обстоятельства были
