не все потеряно.
— То есть у меня выйдет так же, как у тебя? Нет. Я не из таких. Я не умею приземляться на все четыре лапы. Никогда не умела. И уже не научусь.
— Ты же не знаешь…
— С одним мужчиной у меня все кончено, Дебора, — перебила Чайна нетерпеливо. — Надеюсь, ты мне веришь? И у меня нет в запасе второго, пусть даже увечного, который ждет не дождется, когда можно будет выйти на сцену и продолжить с того места, где остановился предыдущий.
Дебора даже моргнула, так больно уязвили ее слова старинной подруги.
— Вот, значит, как ты видишь мою жизнь… то, что случилось… как все произошло… Вот, значит, как… Чайна, это несправедливо.
— Неужели? Я, значит, маялась с Мэттом, который то уходил, то приходил. Туда-сюда. Классный секс сегодня, разрыв со скандалом завтра. Он вновь возвращается с обещанием, что «теперь все будет по- другому». Мы падаем в постель и трахаемся так, что чуть мозги не вылетают. А через три недели снова ссоримся из-за какой-нибудь ерунды. Он обещает прийти в восемь, а сам появляется только в одиннадцать тридцать и не звонит, не предупреждает, что придет поздно, а когда он заявляется, я уже сыта всем этим по горло и говорю ему, ну, все, с меня хватит, все, убирайся. Десять дней спустя он звонит. И говорит: «Слушай, детка, дай мне еще один шанс, я не могу без тебя». И я ему верю. То ли потому, что дура такая, то ли ни на что больше не надеюсь, и все начинается снова. А ты в это время развлекалась со своим чертовым герцогом, ни больше ни меньше, или кто он там. А как только он навсегда покинул сцену, на ней тут же появился Саймон, и десяти минут не прошло. Вот я и говорю, ты всегда приземляешься на все четыре лапы.
— Но ведь ничего похожего не было, — возразила Дебора.
— Нет? Так расскажи мне, что было. Сделай так, чтобы это было похоже на нас с Мэттом.
Чайна потянулась за чашкой. Но пить не стала.
— Не получится, верно? — констатировала она. — Потому что у тебя все было по-другому.
— Мужчины не…
— Я не о мужчинах говорю. Я говорю о жизни. О том, как она обошлась со мной. И о том, как она вечно обходится с тобой.
— Ты видишь только внешнюю сторону, — не сдавалась Дебора. — И сравниваешь то, какой моя жизнь кажется снаружи, с тем, как ты чувствуешь себя изнутри. Но это бессмысленно. Чайна, у меня ведь даже матери не было. Ты же знаешь. Я выросла в чужом доме. Первую половину жизни я провела, пугаясь собственной тени, в школе меня дразнили за рыжие волосы и веснушки, а дома я даже попросить о чем- нибудь не смела, ни у кого, в том числе у собственного отца. И испытывала просто болезненную благодарность ко всякому, кто хотя бы гладил меня по голове, как собаку. До четырнадцати лет у меня и друзей не было, только книги да третьесортный фотоаппарат. Я жила в чужом доме, где мой отец был чуть лучше прислуги, и думала: «Ну почему он не сделал хоть какую-нибудь карьеру? Почему не стал доктором, дантистом или банкиром? Почему он не ходит по утрам на работу, как все папы? Почему…»
— Господи, да мой отец вообще в тюрьме сидел! — закричала Чайна. — Он и сейчас там же. За наркоторговлю. Ты меня слышишь? Тебе понятно? Мой отец — грязный торговец дурью. А моя мать… Как бы тебе понравилось, если бы вместо матери у тебя была мисс Американское Красное Дерево? Которая спасала бы пятнистых сов или трехногих земляных белок. Боролась против строительства дамб, шоссе или бурения нефтяных скважин, но ни разу, ни одного разу не вспомнила про твой день рождения, не собрала тебе в школу завтрак и не позаботилась о том, чтобы у ее ребенка была хоть одна приличная пара обуви. А уж про такие вещи, как игра Малой лиги, собрание девочек-скаутов или учительская конференция нечего и говорить, на них она никогда не тратила время, потому что, видит бог, угроза вымирания одуванчиков может поставить на край гибели всю экосистему. Так что не смей, слышишь, не смей сравнивать свою убогую жизнь сопливой дочки дворецкого в чьем-то там особняке с моей!
Дебора, дрожа, перевела дыхание. Похоже, говорить было больше не о чем.
Чайна, отвернувшись, сделала большой глоток.
Деборе хотелось возразить, что не от нас зависит, какие карты мы получаем при рождении, и потому значение имеет лишь то, как мы их разыграем, а не то, что мы имеем на руках с самого начала. Но она сдержалась. Не упомянула и о том, что давным-давно, когда умерла ее мать, она узнала, что даже из самого горького горя может произойти что-то хорошее. Потому что не хотела показаться самодовольной, поверхностной моралисткой. А еще ей не хотелось обсуждать их с Саймоном брак, которого не было бы, если бы его родители не решили, что ее убитого горем отца надо отослать из Саутгемптона подальше. Не поручи они тогда Джозефу Коттеру следить за перестройкой запущенного родового гнезда в Челси, она никогда бы не оказалась под одной крышей с человеком, которого полюбила, за которого в конце концов вышла замуж и с которым делила свою жизнь. Но в разговоре с Чайной упоминать о таких вещах было небезопасно. Ей и без того сейчас туго приходилось.
Дебора понимала, что могла бы умерить тревоги Чайны, поделись она с подругой информацией — о дольмене, о коде на его двери, о картине внутри его, о состоянии почтового туба, в котором ничего не подозревающий Чероки Ривер провез контрабанду сначала в Великобританию, а потом на Гернси. Но понимала она и то, что долг перед мужем обязывал ее молчать. Поэтому просто сказала:
— Я знаю, что тебе страшно, Чайна. Но все будет в порядке. Поверь.
Чайна продолжала смотреть в другую сторону. Дебора увидела, что ей трудно глотать.
— В тот самый миг, когда мы ступили на землю этого острова, — снова заговорила Чайна, — мы стали игрушками в чьих-то руках. Как я жалею, что мы не отдали эти дурацкие чертежи и не убрались отсюда подальше! Так нет же. Втемяшилось мне делать об этом доме статью. Все равно ее никто не купит. Глупость какая-то. Тупость. Типичная для Чайны провальная идея. И вот… Я нам обоим все испортила, Дебора. Он-то хотел уехать. И с радостью уехал бы. Потому что только этого ему и хотелось. Но я подумала: вот шанс сделать несколько удачных снимков, собрать статью из ничего. Вот это-то и было самое глупое, потому что когда же мне удавалось продать статью, сделанную из ничего? Никогда. Господи, и что я за неудачница такая?
Это было уже слишком. Дебора встала и подошла к стулу, на котором сидела подруга. Встав у нее за спиной, она обняла Чайну, прижалась щекой к ее макушке и сказала:
— Перестань. Перестань сейчас же. Я клянусь тебе…
Но не успела она закончить, как за их спинами распахнулась входная дверь и поток ледяного декабрьского воздуха ворвался в квартиру. Они обернулись, и Дебора сделала шаг к двери, чтобы закрыть ее. Но застыла, увидев того, кто вошел.
— Чероки! — воскликнула она.
Вид у него был жалкий: небритый, одежда измятая, но на лице тем не менее сияла улыбка. Он поднял руку, предупреждая их восклицания и вопросы, и снова вышел за дверь. Рядом с Деборой медленно встала Чайна. Она замерла, схватившись обеими руками за спинку стула.
Чероки появился снова. В руках он держал спортивные сумки, которые забросил в квартиру. Затем откуда-то из куртки достал две тонкие синенькие книжицы с золотым тиснением на обложке. Одну бросил сестре, а другую поцеловал.
— Наш обратный билет, — пояснил он. — Давай-ка свалим отсюда по-тихому, Чайн.
Она посмотрела на него, потом на паспорт в своих руках.
— Что… — начала она, но тут же бросилась через всю комнату обнимать его. — Что случилось? Что?
— Понятия не имею, да я и не спрашивал, — ответил ее брат. — Какой-то коп пришел ко мне в камеру со всем нашим барахлом минут двадцать назад. Сказал: «Все кончено, мистер Ривер. Чтобы к завтрашнему утру вас не было на этом острове». Или что-то в этом роде. И даже снабдил нас билетами до Рима, «если вы не раздумали туда лететь», как он сказал. Ну и прибавил, конечно, что государство Гернси приносит свои извинения за причиненные нам неудобства.
— Он так сказал? Неудобства? Да мы засудим этого мерзавца к чертям собачьим, и…
— Тихонько, тихонько, — сказал Чероки. — Лично меня интересует только одно: как быстрее попасть домой. Если бы сегодня был рейс, поверь мне, я уже был бы на нем. Один вопрос: ты в Рим хочешь?
— Я домой хочу, — ответила Чайна.
