бормотала:
— Вот не помню, как скоро эти штуки взрываются, а ты?
— Чайна! Нет! Она не взорвется. А если взорвется…
— На это я и надеюсь, — сказала Чайна.
К ужасу Деборы, ей удалось раскачать чеку. Старая, ржавая, повидавшая за последние шестьдесят лет бог весть какие непогоды, она должна была стоять на месте, как влитая, но она двигалась. Как те неразорвавшиеся бомбы, которые время от времени извлекают из-под земли на южной окраине Лондона, граната сгустком памяти лежала на ладони Чайны, а Дебора судорожно пыталась вспомнить, сколько времени есть у них — у нее — в запасе, чтобы попытаться избежать смерти.
Чайна начала считать:
— Пять, четыре, три, два…
Дебора качнулась назад и, не раздумывая, упала в темноту. Какую-то секунду, которая показалась ей длинной, как вечность, ничего не происходило. Вдруг стены дольмена сотряс такой грохот, словно наступил конец света.
И все исчезло.
Дверь сорвало с петель. Точно снаряд, она отлетела в густую растительность, а за ней наружу вырвался порыв ветра, жаркий, словно адское сирокко. Времени не стало. Застыли все звуки, как будто их поглотил ужас.
Через час, или минуту, или секунду весь свет сошелся клином на этом крохотном кусочке острова Гернси. Звук и движение взвихрились вокруг Сент-Джеймса, словно поток воды из прорванной плотины, несущий с собой грязь, листья, поломанные ветки, вырванные с корнем деревья, изувеченные трупы животных. Он чувствовал какую-то толкотню и возню в тесном пространстве утоптанной растительности, которое служило им наблюдательным пунктом. Он ощущал движения людей и слышал проклятия одного и громкие крики другого — голоса долетали до него, словно с другой планеты. Где-то далеко кто-то пронзительно вопил, вопли будто парили над ними, а лучи света вокруг метались и раскачивались в пыльной темноте, словно руки и ноги повешенных.
А он, не сводя глаз с дольмена, осознавал, что все — и слетевшая с петель дверь, и шум, и жаркое дуновение, и суета вокруг — было проявлениями события, которое никто не предвидел даже в теории. Свыкнувшись с этой мыслью, он, шатаясь, двинулся вперед. Он шел прямо к двери, не обращая внимания на заросли ежевики, которые цеплялись за него со всех сторон. Он рвал колючие побеги руками и даже не замечал, как они ранят его плоть. Он видел только дверь, коридор за ней и непередаваемый страх, о котором он не хотел даже думать, хотя прекрасно понимал, что именно случилось с его женой и убийцей, запертыми вместе.
Кто-то схватил его, и до него дошел чей-то крик. Не только звук, но и слова тоже.
— Господи, вот он. Сюда, парень! Сомаре! Да приведите его, Христа ради. Сомаре, черт тебя побери, посвети нам. Готорн, сейчас прибегут из дома. Не пускай их сюда, ради всего святого.
Его тянули, дергали и наконец толкнули вперед. Освобожденный от ежевики, которой зарос весь луг, он плелся позади Ле Галле в направлении дольмена.
Ибо тот продолжал стоять, как стоял здесь уже сто тысяч лет: гранитные блоки, вырубленные из породы, составлявшей самую основу этого острова, оправленные в гранит, окруженные гранитом, крытые гранитом и выложенные гранитом изнутри. Да еще и засыпанный землей, которая отражала многочисленные попытки человека разрушить его.
Это не удалось никому. Даже теперь.
Ле Галле отдавал приказы. Вытащив фонарь, он светил им внутрь холма, откуда летели клубы пыли, словно души, освобожденные в день Страшного суда. Кто-то из его людей подошел сзади и спросил его о чем-то, и этот вопрос — какой именно, Сент-Джеймс не разобрал, поскольку не в силах был воспринимать ничего, кроме того, что открывалось его взгляду, — заставил главного инспектора замешкаться на пороге. Сент-Джеймс воспользовался паузой и проник туда, куда при других обстоятельствах его бы не пустили. Делая шаг вперед, он молился, заключая сделку с Богом: «Если она выживет, я сделаю все, что Тебе угодно, стану кем угодно, приму все, что угодно. Только не это, Господи, только не это».
Фонаря у него не было, да и на что он ему, когда у него есть руки. Он пополз внутрь на ощупь, охлопывая ладонями шероховатые поверхности камней, ушибая колени, и даже стукнулся один раз лбом о какую-то низкую притолоку. У него закружилась голова. Теплая струйка крови потекла из ранки над бровью. А он все твердил свою молитву: «Стану кем угодно, сделаю что угодно, приму все, что Тебе угодно, не спрашивая, стану жить только для других, только для нее, буду честным и верным, буду слушать каждое ее слово и постараюсь понять, потому что в этом главная моя ошибка, здесь я всегда ошибался. Господи, Ты ведь знаешь, потому Ты и забрал ее у меня. Господи, Господи, Господи».
Ему хотелось встать на четвереньки и ползти, но он не мог, чертова скоба не давала ему согнуть ногу. Но ему необходимо было пасть ниц, встать на колени и вознести свою мольбу в пыльной темноте, где он не мог найти ее. Поэтому он разорвал штанину и пытался дотянуться до проклятого пластика и застежки-липучки, но ничего не получалось, и он то молился, то ругался. За этим занятием и настиг его луч света от фонаря Ле Галле.
— Господи Иисусе, парень, — сказал главный инспектор и крикнул через плечо: — Сомаре, свети сюда!
Но Сент-Джеймсу это уже не было нужно. Он видел цвет: медный. И роскошную волну ее волос, таких любимых.
Раскинув руки и ноги, Дебора лежала позади чуть приподнятого камня, который она называла алтарем и под которым Пол Филдер якобы нашел портрет красивой дамы с книгой и пером.
Спотыкаясь, Сент-Джеймс двинулся к ней. Смутно он сознавал, что вокруг него движутся другие люди, а пещеру заливает яркий свет. Он слышал голоса и шарканье ног по каменному полу. Запах пыли и едкая вонь взрывчатки забивали ему нос. Медно-соленый привкус собственной крови наполнил его рот, и он ощутил сначала холодный жесткий шершавый камень алтаря, до которого дотронулся рукой, а потом теплую податливую плоть, которая была телом его жены.
Он не видел ничего, кроме Деборы. Повернул ее на спину. Ее лицо и волосы заливала кровь, одежда была изорвана, глаза закрыты.
С яростью он притянул ее к себе. С яростью прижался щекой к ее щеке. Он больше не мог ни молиться, ни сквернословить: центр его жизни, то, что делало его самим собой, вдруг исчезло, вырванное из его сердца мгновенно и неожиданно. Он даже не успел приготовиться.
Он позвал ее. Закрыл глаза, чтобы не видеть. И ничего не услышал в ответ.
Зато он почувствовал, как в теле, которое держал в объятиях и не собирался отпускать ни за что и никогда, билась жизнь. Он ощутил дыхание, неглубокое и частое, у самого своего горла. Господь милосердный, она дышала!
— Господи, — прошептал Сент-Джеймс, — Господи, Дебора.
Он опустил жену на пол и хрипло стал звать на помощь.
Сознание возвращалось к ней постепенно. Сначала она услышала высокий звук, не менявшийся ни в громкости, ни в частоте, ни в тоне. Он заполнял ее ушные каналы, стучась в тонкие защитные мембраны у их основания. Позднее он словно просочился сквозь барабанные перепонки в ее мозг и там застрял. Для обычных звуков не осталось места, и она оказалась словно выброшенной из привычного мира.
За слухом пришло зрение: свет и тьма, тени на фоне освещенного экрана, который будто вобрал в себя само солнце. Его накал был так велик, что она могла выносить его лишь несколько секунд кряду, а потом снова закрывала глаза, отчего в голове у нее начинало гудеть еще сильнее.
Гудение не исчезало никогда. С открытыми глазами или с закрытыми, в сознании или за его пределами, она слышала его постоянно. Наверное, то же слышат дети, когда только появляются на свет из утробы, думала она. И все же это было кое-что осязаемое, за звук можно было ухватиться, что она и делала, стремясь к нему всем своим существом, как пловец, поднимающийся из глубины озера, стремится к его далекой поверхности, покрытой тяжелыми колышущимися складками, но сверкающей обещанием воздуха и света.
