В одном хорошем городе жила старая Живуля. И как давно она жила на белом свете, никто в том хорошем городе не помнил, и даже паспортист в участке от Живули отступился.
— Не знаю, — говорить, — какую цифру тебе ставить, и сколько много тебе есть возрасту.
Родители у Живули, Карга окаянная да Кощей Бессмертный, давно померли; братья и сестры Живулины, и все сверстники и сверстницы, хрычи да хрычевки, Яги да Кикиморы, примерли; дети и внуки, нечисть и нежить поганая, перемерли, — а Живуля живет себе. По хорошему городу ходит, бродит, шамает, по липовым мостам клюкою ломаною постукивает, на хороших людей мутными очами посматривает, из поганого рта гнилые слюни пускает, и неподобные словеса выговаривает. Одеженка на Живуле рваная, грязная, шибко молью трачена. Пахнет от Живули гораздо крепко, русским духом несет.
Ну вот, случилось раз, у базарной площади, на юру, на росстани, повстречался с Живулею Удал — добрый молодец. Кафтан на нем — синь бархат, сорочка па нем — красен шелк, порты на нем — зелень атлас, сапоги на нем — желт сафьян да с разводами. На голове у него — шапочка поярковая, а на шапочке с одной стороны — павлинье перье понатыкано от самой Жар-Птицы, с другой стороны горит, переливается каменье все самоцветное: ал лал, бел алмаз, зелен изумруд. Сам шибко навеселе, идет посвистывает, аж лист с древа сыплется.
Увидал Живулю Удал — добрый молодец, и Живуля ему не понравилась, — тут он кисло поморщился, вперед себя на тридцать сажень через тын да рябину богатырски сплюнул, говорить Живуле такие ласковые слова:
— Старая Живуля, никому тебя не надо, а глядеть на тебя тошно. Легла бы ты, старая Живуля, в новый тесовый гроб, покрылась бы ты, старая Живуля, сосновой доской, снесли бы мы тебя, старую Живулю, из хорошего города вон, опустили бы тебя в глубокую могилу, засыпали бы тебя сырою землею, — стал бы в хорошем городи легкий дух.
Махнула Живуля ломаной клюкой, сказала Живуля крепкое слово, а после того отвечает Удалу — добру молодцу вежливенько, сама тихо покрякивает:
— Удал — добрый молодец! нельзя мне такие дела делать, — на мне большой зарок положен. Как есть я Живуля, то и надо мне жить, а помереть мне никак невозможно, и таких делов за мной никогда не было. А впрочем, коли очень хочешь, пойдем со мной вместе, и я тебе в том не помеха.
На те слова Удал — добрый молодец шибко сердился; говорил Живуле с большой отвагой:
— Глупая Живуля, я тебе башку пополам раскокаю.
А Живуля нисколько не испугалась, и говорит очень даже весело:
— Кокай, Удал — добрый молодец, в полное своё удовольствие, башки мне не надобе, а духа из меня тебе не вышибить, — мало каши ел, и в Саксонии не был.
Разъярился, разгневался Удал — добрый молодец. Выдернул из тына здоровый кол, ударил Живулю по голове, разбил Живулину голову надвое. А Живуле хоть бы что, — ломаной клюкой подпирается, по базару пробирается, голова у Живули направо и налево раскрылась, все мозги по ветру болтаются, а дух от Живули пошел много крепче прежнего.
Так и живет Живуля, хороший город поганит, легкий воздух тяжелым духом портит.
А третий — дурак
В некотором царстве, в татарском государстве жил был хан Шелудяк. Было у него три сына. Старший сын, Храбрый, войска воевал, соседов разорял, да и своим спуску не давал. Второй ханыч, Разумник, в книжку по науке смотрел, из казны большие деньги брал, аппетит имел хороший. А третий сын был, как водится, Дурак. Ни он тебе враги покорять, ни он тебе книжка смотреть, — знай растет да и только. И вырос он несоразмерно большой, и стал больше всех в том Шелудяковом царстве. Братьям это, известно, не понравилось, — захотели они ему укороту дать, да только, сколь много они его не били, а он все рос да рос. И стал выше дерева стоячего, ниже облака ходячего.
Жаловались старшие братья хану Шелудяку:
— Не спроста, — говорит, — он этак возрастать надумал. Выше облака вырастет, ханом сделается, тебя с престола сверзит, и в клоповник посадит, а нас, бедных, и вовсе изничтожит.
Хан разгневался, велел его, Дурака неразумного, жестоко наказывать, — не рос бы он, Дурак, так несоразмерно. Стали дурака драть. Драли его розгами калиновыми, драли его розгами малиновыми, драли его плеткой-семихвосткой, драли его прутьями железными, огнем его, Дурака, жгли, пилами его, Дурака, пилили, теркой терли, и буравчиком сверлили. Орет Дурак благим матом, а все не унимается, от озорства своего не отстает, растет пуще прежнего.
Вырыли тогда яму глубокую, Дурака в нее отвели, землей засыпали, — а Дурак и в земли растет. Хотели ему голову рубить, да в это время беда случилась, о Дураке забыли пока что.
Пришла в ту землю тигра лютая. По деревням ходит, коров ранит, людишек жрет. По городам ходит, лошадей ранит, вкусных господ так и жамкает.
Пошел на тигру лютую ханыч Храбрый, идучи хвастался много. Да тигра лютая его силы не устрашилась, с ратью его расправилась немилостиво, и сам ханыч Храбрый едва ноги унес. Тем только и спасся, что на ногу скор был.
Пошел на тигру лютую второй ханыч, Разумник, наставил вокруг тигры лютой капканов, наложил сладких капсюлей с ядом, с крепкой травой. Тигра лютая капканы все рушила, отравы все сожрала, чихнула, усом моргнула, пошла себе дальше, как ни в чем не бывало.
Вырыли из земли Дурака, говорят ему:
— По твоим грехам, Дурак, тигра лютая пришла. Ты ее убей, а не то тебя шибко драть хан велел.
Дурак слова поперек не молвил. Пошел на тигру лютую, взял ее вежливенько поперек живота, даванул легонечко, — у тигры лютой и дух вон.
Пошел Дурак к отцу. По дороге ему ото всех людей большой почет. Говорят люди:
— Тебе бы у нас ханом быть.
Дурак ухмыляется, говорит:
— А я не хочу.
А сам еще больше растет.
Услыхали старшие ханычи, что в народе говорят, шибко испугались, к хану побежали, Дурака перед ханом обнесли:
— Дурак то наш, похваляется, что ханом скоро у нас будет.
Хан разгневался, велел дураку ноги обрубить по колено, а руки по локоть, и бросить его на горячее поле.
Лежит Дурак на горячем поле, сам воет, а тигра лютая про это дело узнала, и с радости в тот же час воскресла. И пошла людей жрать и скотину ранить. Старшие братья уж и не суются, говорят:
— Пускай Дурак наш к тигре лютой ползет, зубами ее грызет. Он же и виноват, — зачем сразу не прикончил.
Пополз дурак, ухватил тигру лютую зубами за горло, — околела тигра лютая. Говорить народ:
— Дурак без рук, без ног, а лучше тех, ногастых да рукастых. Посадим его себе в ханы.
А Дурак говорит:
— Не надо! Ну их, — говорить.
Опять братья Дурака обнесли, опять хан разгневался, велел Дураку голову рубить, а тулово на горячее поле бросить. Лежит Дурак на горячем поле, корячится от боли, а сам все растет. Вырос в одночасье непомерно большой, навалился брюхом на ханский дом, раздавил хана и старших ханычей насмерть. Потек из них сок в Дураковы раны, — и в ту же минуту у Дурака и голова выросла, и руки, и ноги. Встал Дурак во всем своем составе, возблистал светло во все стороны. А народ к нему валом валит. А тигра лютая про эти дела в тот же час узнала, от великого страха воскресла, уши заложила, хвост поджала, за тридевять земель убежала. И начался в том Дураковом царстве светлый радостный пир.
