Сны
Мы пировали. Нас было много. Нам было весело. Солнце светило в окна, цветы на столе благоухали, испаряя последнюю свою душу для нашей услады, вина были тонки, сладки и ароматны. Наши подруги были молоды, и смеялись как дети.
Когда кончился пир, кому-то из нас пришла в голову мысль пойти посмотреть, где и как было изготовлено все великолепие яств, усладивших наш избалованный вкус.
— Покажи нам свою кухню, — смеясь говорили мы хозяину. — Мы хотим сказать спасибо твоему повару.
Хозяин смутился. Он пробормотал что-то невнятное. Лицо его побледнело. Но мы, смеясь, повлекли его. Тогда он усмехнулся странной улыбкой, и сказал:
— Если вы хотите… Но там очень жарко.
И мы пришли в кухню. Громадная печь возвышалась посреди громадной кухни. И печь еще топилась. Пламя было веселое и яркое, и перед печкой свалена была на пол громадная груда огромных поленьев, для чего-то завернутых в полотняные покрывала.
И когда мы спросили у повара, для чего эта печь продолжает топиться, когда мы уже отобедали, он сказал нам:
— Эту печь нельзя погасить ни на одну минуту.
И лицо его, озаренное красным отблеском печного пламени, было угрюмо. И мы наклонились к дровам, потому что от них исходил поразивший и испугавший нас смрад. Тогда помощники повара взяли одно из полен, и бросили его в печь. И мы увидели, что это был труп человека, завернутый в саван. И взяли его за голову и за ноги, и бросили в яркое пламя.
Мы смутились. Мы долго стояли молча, и смотрели, как печь пожирала трупы один за другим. И когда принесли новое беремя дров, страшную вязанку, захваченную веревкой на спине дюжего дворника, один из нас робко спросил повара:
— Где же вы берете эти дрова?
И улыбаясь, ответил нам повар:
— Их много. Больше, чем надо. Ходят мимо. Наши дворники их рубят.
Я проезжал по Николаевскому мосту. Навстречу мне шел человек с уродливо-согнутыми ногами. Видно, что ему трудно было идти, потому что колени его не разгибались, и приходилось идти в странном, словно сидячем положении.
Он взглянул на меня. В его взгляде был укор. И я понял…
Я понял, что то не был сон…
Что то не был только сон.
Были дни, проклятые дни, когда и я был таким же согнутым уродом.
Мне было трудно ходить, потому что колени у меня были постоянно согнуты. Иногда я делал над собой страшные усилия, — но всё бешенство моей воли не могло разогнуть моих ног.
Иногда ночью, лежа в своей постели, я вдруг чувствовал прилив радости и надежды. Сила возвращалась к моим ногам, моя воля расторгала спутавшие меня оковы косности, и я начинал вытягиваться.
Но вдруг тихий стон раздавался у меня под ногами, — и словно пелена спадала у меня с глаз, и все мои чувства, оцепенелые дотоле, раскрывались, — для того, чтобы поведать мне страшную правду о том, почему мои колени согнуты.
Под моими ногами лежал младенец, скованный со мной незримыми, но нерасторжимыми узами. Всегда один и тот же, и каждую ночь иной, маленький и несчастный, он лежал под моими ногами, и его сердце билось под моей ногой, и его тоненькое, хрупкое, жалкое горло было под моей ногой.
И полный ужаса, я торопливо сгибал колени, — чтобы не задушить его, маленького.
Но в одну ночь, после дня стыда и страданий, после мучительного, темного дня, я, полный отчаяния и злобы, вытянул свои ноги, и задушил младенца.
И я стал прямым, как все.
Статьи
Елисавета
Неглубокое и несущественное, что называют характером, составляет содержание и выражение почти всех портретов. Это — Личины, Маски. И под ними прячется, конечно, Он, — становящейся Богом Дьявол, вечно отрицающий и стремящийся к иному, а потому великих Мечтатель. Художник, Поэт и Скульптор. Вечно отрицающий, всегда не — Я.
Личина. Это хорошо. Создать свою личину — дело, достойное целой жизни художника.
Личина, маска. Но это все же еще не все. Есть Лицо.
Есть портреты пластические, Личины, — их много, — и есть портреты музыкальные, Лица, и они наперечет. Ведомы, и дороги, если ведомы.
На личинах начертаны милость и свирепость, грусть и радость, начертания мечтаний, власти, силы, мудрости, переливные цветы цветения душевного, земное, преходящее. Всегда чужое, иное, индивидуальное, отдельное, — всегда на некотором отдалении от Меня. Всегда не — Я. Даже когда и я.
Изображения уже не пластически, — редкие, торжественные, музыкальные. Личина упала. Становящейся разорялся эфирным дымом. Иные отошли, поникли, умерли, — и открыто Лицо. Вечный Лик. Радостное самоутверждение. И наперекор царящим в жизни личинам, это — Я. Только я.
В моменты Влюбленности таким является лик Невесты. Ибо грани упадают, сгорают личины, Любящего венчает Откровение, и преображенный Лик говорит ему: это Я. Только Я. И нить Иного. Нет Иных.
В высоких созданиях искусства есть такие-же Лики.
Называть-ли? Джоконда. Дрезденская Мадонна… Еще несколько Лиц. И для меня еще одно, обаятельное, — одесское изображение Елисаветы.
Полуобращенное лицо, — не грешное и не невинное, — очень молодое, насквозь озаренное радостною молодостью, но не радостное и не печальное, — тихий взор синих глаз, — призрак улыбки, — нежная рука, протянувшаяся к цветам, вознесшимся над дивно чеканенною вазою, протянувшаяся сорвать алую розу для игры бесцельной, нужной и жестокой.
Призрак улыбки, — но призрак столь властительный, что по первому взгляду он кажется озарившим все полотно, — и на дивном Лиц непередаваемое выражение надмирного восторга. И кажется, призрак безумной улыбки ввергает в дивное кружение, уносит и кружит. И вдруг нет ни улыбки, ни лица, ни удивительной гармонии красок, — и только музыка. И только тихий взор небесно-синих глаз, созидающий Мир, как жестокую и нужную игру. Бесцельную игру. Святую.
Божественная забава зиждет личины. Вот в зеркале отражена Царица. Профиль, совсем неинтересный и страшно необходимый для картины.
И опять смотрю на Лицо, и вижу мгновенный на нем Личины. Облеченная в одежду величия, — какая дивная одежда, какие удивительные складки, какая гармония желтого с золотым платья и восхитительных рук и плеч, какие рефлексы внизу от зеленой драпировки, которая кажется совсем черною!
