спали.
Внезапно что-то разбудило Готика. Какой-то робкий шорох за дверью. Готик открыл глаза, встрепенулся, — и сна как не бывало.
Было почти совсем светло. Тихо, светло, — и странно. Белая летняя ночь, северная ночь, вливалась тихим и ровным светом в незавешанное окно. Тихо на своей кровати дышал спящий Лютик, повернувшись к стене, так что виден был его гладко остриженный затылок.
Готик потянулся, встал на колени на своей постели и посмотрел к окну.
Виднелось за окном бледное небо, деревья. Белый прозрачный пар, еле видимый, за деревьями означал место реки. Деревья стояли, совсем не двигаясь, и чутко слушали, как журчала река, быстрая и мелкая, переливаясь по камням. Да еще слышались чьи-то легкие шаги.
Готик спрыгнул с постели. Бодрая готовность встретить что-то необычное схватила его — унаследованная от незапамятных предков ночная отвага опасных приключений. Подбежал к окну.
Сердце его вдруг замерло, остановилось на краткий, неощутимо-краткий миг и забилось быстро, быстро. И увидел он в саду себя самого, тут же, под окном.
Белая блуза, ременный пояс, гимназическая фуражка в белом чехле, его сапоги с заплаткою на левом, черные брюки, — еще незачиненная прореха слева внизу, — все это вмиг приметили и признали зоркие Готины глаза.
Другой Готик тихонько крался из сада. Он пригибался, прячась за кусты, — вот шмыгнул за калитку, — исчез за деревьями, на тропинке, что круто спускалась к реке.
Готик выглянул за дверь. Там всегда оставляли мальчики свою одежду и обувь, чтобы утром служанка Настя почистила. Теперь Лютины все вещи на месте, — Готиных не было.
Готик закрыл дверь, на себя глянул, — и в непобедимом обаянии сонливости не узнал себя. Его мысли заволакивались дремой. В теле было покойно и словно пусто. Он легко и слабо удивился.
— Куда же это я иду? — подумал он.
Вдруг сон опять одолел его. Даже не помнил, как забрался под одеяло. Крепко спал до позднего утра, пока не разбудил шаловливый Лютик.
Утром отрывочные воспоминания томили Готика.
Что-то было ночью. Не то во сне, не то въявь. Или мечталось.
Шумливый и шаловливый, слишком дневной, Лютик шалил, как всегда, приставал, надоедал и мешал вспомнить и шутил, шутил и смеялся, смеялся и шутил бесконечно.
Но Готик все же мало-помалу припомнил, куда и зачем ходил он, второй, ночной Готик, в то время, пока первый, обыкновенный и всегдашний, лежал в постели тяжелым, бессмысленно дышащим телом…
В замке тихом и волшебном, там, вдали, за очарованною рощей, обитает нежная царевна Селенита, легкий призрак летних снов.
Дивный замок Селениты весь пронизан лунным светом.
Отуманенной дорогой, по долине, где мечтают полуночные цветы, Готик проходил тихонько, легкой тенью, еле слышный, еле видный, до травы едва касаясь. И пришел к царевне дивной, к милой Селените.
Тихая музыка еле слышно доносилась издалека.
Лунная царевна Селенита нежною улыбкою встретила Готика.
Ее голос звенел, как струя в ручье.
Как струя в ручье, как нежный звон свирели, звучал тихий голос царевны Селениты.
Вся она была нежная, воздушная и такая легкая, что казалась прозрачною.
Звезды горели не то на ее зеленовато-белой одежде, не то за нею и просвечивали сквозь ее тело.
И улыбалась, и чаровала. И говорила нежным свирельным голосом, и ароматы струились, сплетались с журчанием ее свирельной речи.
А Лютик надоедал шутками, — бесконечными, скучными, назойливыми.
«И все-то Лютик каламбурит! — досадливо думал Готик. — Как ему не надоест! Не диво, что мама на него сердится».
В самом деле, это ужасно надоедливо.
Что ему ни скажи, сейчас же начинается выворачивание и пригонка слов.
А вот отцу это почему-то очень нравится. Отец и сам веселый. Он часто поощрительно говорит Лютику:
— Ну-тка, Илютка, вальни хорошенько.
И Лютик старается, придумывает.
Глупо.
И до того это навязчиво, что Готик иногда и сам начинал каламбурить.
Тогда Лютик восторженно визжал, кричал и прыгал:
— Да он совсем стал, как я, так что и не различишь, кто это, — он или я, — он — Илия или я Илия.
И так приставал к Готику:
— Ты — Илия, или я — Илия, — что тот начинал сердиться не на шутку.
До драки доходило порою дело. Мальчишки!
Людмила Яковлевна, Лютина и Готина мать, сегодня утром поднялась рано против обыкновения.
Встала вместе с мужем, — он уезжал в город на службу.
В другие дни она вставала уже после его ухода, когда и мальчики подымались.
Проводила мужа до калитки, пришла в кухню, видит: уже плита растоплена жарко, — а вовсе и не надо так рано, — и Готина одежда сушится на веревке у огня, — совсем вся мокрая, — и сапоги в грязи.
Людмила Яковлевна встревожилась.
— Что это такое, Настя? — спросила она.
— Загваздал чегой-то Готик и сапоги и одежду, — со смехом сказала Настя.
— Да ведь вечером все на нем было сухое, — тревожно говорила Людмила Яковлевна.
— Да уж не знаю, где они загваздались.
Настя смеялась как-то странно, — не то лукаво, не то смущенно. От этого Людмиле Яковлевне стало жутко.
— Ты знаешь что-нибудь? — пугливо спросила она.
— Да нет, барыня, право нет. Что мне знать-то? — отговаривалась Настя.
— Готик ходил куда-нибудь?
— Не знаю, барыня. Право, не знаю.
Когда мальчики пили утренний чай, Людмила Яковлевна спросила:
— Готик, куда ты бегал ночью?
Готик покраснел и сказал:
— Никуда не бегал. Я спал.
Но сказал так, словно виноватый, — неуверенно, с запинкою.
— У тебя сапоги мокрые, — сказала Людмила Яковлевна.
— Не знаю, я спал, — повторил Готик.
— Готик сегодня вежливый, — сказал Лютик, — ес-ер прибавляет: я-с, говорит, пал, — а куда пал, не говорит.
— Вовсе не остроумно, — сказала Людмила Яковлевна досадливо.
Она больше не спрашивала Готика.
