— Что «когда»?
— Когда я должна осуществить все ваши… предложения?
— Вчера, если можно так выразиться.
— То есть немедленно?
Изабелла улыбнулась.
— Вижу, вы хорошо улавливаете мои намеки. А теперь… — И тут они подошли к тому, из-за чего Изабелла пригласила Хейверс к переговорному столику. — Скажите, что слышно от инспектора Линли?
— Почти ничего. — Хейверс сразу насторожилась. — Да я всего-то пару раз с ним и говорила.
— Где он?
— Не знаю. Думаю, до сих пор в Корнуолле. Последнее, что я слышала: он все еще идет вдоль побережья.
— Дорога немаленькая. Каким он вам показался, когда вы с ним говорили?
Хейверс свела на переносице неухоженные брови, по всей видимости обдумывая, куда клонит Изабелла.
— А каким может казаться человек, которому больше не надо думать о защите жизни его жены? Веселым я бы его не назвала, но он понемногу приходит в себя. Вот и все.
— Когда он к нам вернется?
— Сюда? В Лондон? В Скотленд-Ярд?
Хейверс задумалась. Должно быть, Изабелле как новому исполняющему обязанности суперинтенданта хочется знать о намерениях бывшего суперинтенданта.
— Он не мечтал об этой должности и исполнял свои обязанности временно. Линли не хочет повышения по службе. Не такой он человек.
Изабелле не нравилось, когда читали ее мысли, тем более когда это делала другая женщина. Томас Линли ее и в самом деле беспокоил. Она не была против его возвращения в команду, но если это случится, пусть все будет на ее условиях. Последнее, чего она хотела, было его неожиданное появление и фанатичный восторг сотрудников.
— Меня беспокоит его здоровье, сержант. Если что-нибудь услышите, сообщите мне. Я хочу знать, как он себя чувствует, а не что он скажет. Могу я положиться в этом на вас?
— Да, — ответила Хейверс. — Но вряд ли я с ним еще буду разговаривать.
Изабелла подумала, что Барбара солгала в обоих своих утверждениях.
Музыка делала поездку сносной. Жара была невероятная, поскольку огромные, размером чуть ли не в экран кинотеатра, окна автобуса не открывались. Над каждым окном имелись узкие форточки, вот они были открыты, но положения это не облегчало, и людям в катящейся стальной коробке было тошно от изливавшегося на них солнечного света.
По крайней мере, это был не двухэтажный автобус, а «гармошка». На каждой остановке открывались передняя и задняя двери, и внутрь врывался воздух, горячий и неприятный, но хотя бы новый, и это позволяло ему делать глубокий вдох и надеяться на то, что он выдержит поездку. Звучащие в голове голоса с этим не соглашались, они говорили, что ему нужно выйти, и поскорее, потому что у него работа, богоугодная великая работа. Но он не мог выйти, а потому слушал музыку. Она довольно громко вливалась ему в наушники и заглушала все остальное, в том числе и упомянутые голоса.
Он мог бы закрыть глаза и потеряться в печальном пении виолончели. Но надо было следить за женщиной и быть наготове. Если она пойдет к выходу, то и он тоже.
Они ехали уже больше часа. Ни ему, ни ей не следовало здесь находиться. У него была работа, и у нее тоже, а когда люди не делают того, что должны, мир разваливается и он должен его лечить. Ему было
Она села сначала в один автобус, потом в другой, и он обратил внимание, что она пользуется справочником «А-Z», чтобы следовать определенным маршрутом. Он понял, что она незнакома с районом, по которому они едут, районом, который казался ему таким же, как и весь остальной Лондон. Дома ленточной застройки, магазины с грязными пластмассовыми вывесками над витринами, граффити из кривых букв, складывающихся в бессмысленные слова…
По мере того как они кружили по городу, туристы на тротуарах уступили место студентам с рюкзаками, затем их сменили женщины, закутанные с головы до ног в черные одеяния с прорезями на месте глаз, в сопровождении мужчин, удобно одетых в джинсы и белые футболки. Потом появились африканские дети, которые бегали и играли в парке под деревьями. Многоквартирные дома в солнечном мареве обратились в школу, а школа, в свою очередь, растворилась в офисных зданиях, и он отвернул от них взгляд. Под конец улица сузилась, изогнулась и стала походить на деревню, хотя он знал, что сейчас это уже не деревня, а место, которое когда-то было деревней. Еще одно поселение из множества других, проглоченных наступающим Лондоном.
Улица поднялась на невысокий холм, и с обеих сторон ее окружили магазины. Матери толкали перед собой коляски, народ здесь был смешанный. Африканцы беседовали с белыми. Азиаты покупали халяльное[8] мясо. Старики пенсионеры потягивали турецкий кофе в кафе, рекламирующем французскую выпечку. Это было приятное место. Он расслабился и едва не отключил музыку.
Вдруг он заметил, что она встрепенулась и закрыла справочник, но прежде аккуратно расправила уголок страницы. У нее была только сумка через плечо, она сунула в нее справочник и направилась к двери. Автобус подошел к концу Хай-стрит, к магазинам. Кованая решетка поверх кирпичной облицовки подсказала ему, что они остановились у парка.
Странно, что она проехала всю эту дорогу на автобусе ради того, чтобы посетить парк, в то время как не далее двухсот метров от места, где она работала, тоже имелся парк, вернее сказать, сад. День и в самом деле выдался очень жарким, под деревьями наверняка прохладно, и даже ему захотелось прохлады после поездки в движущейся печке. Но если ее целью было найти прохладу, то она могла попросту сходить в приходскую церковь Святого Павла, что она иногда и делала в обеденный перерыв. В церкви она читала надписи на настенных досках или сидела возле решетки алтарного придела, смотрела на алтарь и на икону над ним. На иконе была изображена мадонна с ребенком. Он знал это, хотя — вопреки голосам — не считал себя религиозным человеком.
Он дождался последнего момента и только тогда выскочил из автобуса. Пока сидел, инструмент стоял на полу, между ног, и он едва не забыл взять его с собой, потому что пристально смотрел ей вслед, когда она пошла в направлении парка. Это было бы непростительной ошибкой с его стороны, и из-за того, что он едва ее не совершил, он вынул наушники и заглушил музыку. «Огонь пришел, пришел, он здесь, — закрутилось в его голове, когда музыка прекратилась. — Я призываю птиц попировать на телах павших». Он моргнул и резко потряс головой.
Чугунные ворота на откосе были полностью открыты, к ним вели четыре ступени. Прежде чем подняться по ним, женщина подошла к доске объявлений, где за стеклом висел план парка. Она всмотрелась в него, хотя и быстро, словно проверила то, что уже знала. Затем вошла в ворота, и ее тут же поглотили развесистые деревья.
Он заторопился. Посмотрел на план — дорожки шли в разных направлениях, там же было показано какое-то здание, памятник, написаны какие-то слова, но названия парка он не заметил и, только войдя в ворота, сообразил, что это кладбище. Такого кладбища он раньше не видел: ползучие растения обвивали могильные камни и памятники, у их подножий росли ежевика и лихнис.[9] Похороненные здесь люди были давно забыты, как и само кладбище. На могильных камнях прежде были высечены имена покойных, но они давно стерлись, и виной тому погода и вмешательство природы, пожелавшей завладеть тем, что находилось здесь до того, как люди начали хоронить своих мертвых.
Ему это место не понравилось, но тут уж ничего нельзя было поделать. Он был ее опекуном («да, да, понимаете теперь?»), он должен был ее защитить, а это означало, что на него возложена обязанность, которую ему надлежит исполнять. Но он услышал, как в голове у него поднимается ветер. «Я во власти Тартара, — донеслось из вихря. — Слушай, просто слушай. Нас семеро, и мы стоим возле его ног». Он быстро надел наушники и включил звук на полную мощность, чтобы слышать только пение виолончели и
