Припадая губами к драгоценным камням, украшающим твои сандалии, я преисполняюсь гордости при мысли о том, сколько несчастных невежд по всему миру лишены безмерного счастья целовать твои ноги. Я дал обет служения твоей красоте и здоровью. Я готов взбираться по осыпающимся утесам пустыни, чтобы добыть травы для смягчения твоей кожи; готов нырять в холодные водные глубины вод, омывающих Родос, чтобы поднять со дня лучшие губки для омовений; готов доить пантеру, чтобы ее молоко сохраняло белизну твоих рук. Я готов…
Теперь, когда первый оборот свитка заполнен, можно и покончить с этой чепухой. Уверен, ни один шпион дальше читать не станет: льстивое словоблудие усыпит его бдительность. Но тебе, может быть, оно доставило удовольствие. Ну, признайся же. Ожидала ты получить от меня подобное? Или решила, что это письмо от Антония? Наверное, такие слова ты слышишь от него, когда вы остаетесь наедине.
По крайней мере, именно об этом толкуют здесь, в Риме. Я наслушался достаточно, особо и подслушивать не приходилось. Порой я с трудом удерживаюсь, чтобы не закричать: «Нет, Антоний не принимает послов в нижнем белье! Нет, он не использует золотой ночной горшок!» Клянусь, это говорят о нем и добавляют: «Такого устыдилась бы сама Клеопатра». Его изображают развращенным, испорченным, изменившим римской природе — и все, разумеется, из-за пагубного влияния царицы Египта. Нам нет нужды спрашивать, кто распространяет эти слухи, но они ходят повсюду. Еще бы — ярко, красочно, скандально! Люди всегда предпочитают шумный скандал обыденной серой правде.
Октавиан, напротив, изображает себя образцом исконного римского благочестия, чем-то вроде земной тени Цезаря. Называют его не иначе, как «сыном божественного Юлия». Будучи приверженцем незапятнанной белизны, он и Рим норовит сделать белым, как наш величественный город, на что и он намекнул своим верным сподвижникам. Они послушно оплачивают общественные работы из собственных кошельков. Повсюду воздвигаются новые храмы, базилики, монументы, библиотеки, амфитеатры. Поговаривают даже, что Октавиан собирается построить для себя на берегах Тибра огромный мавзолей.
Даже вони поубавилось, поскольку Агриппа распорядился вычистить Большую клоаку и выстроил новый акведук, чтобы поступало больше воды. И (несомненно, по просьбе его повелителя) даровал народу право бесплатного посещения бань и театра, открыл доступ в Цирк, проводит раздачи еды и одежды. Октавиан хочет, чтобы народ видел в нем великого благодетеля всего Рима.
Далеко за примером ходить не надо, я пишу это письмо, используя одну из бесплатных масляных ламп, которые раздают по всему городу. Я обязательно привезу ее тебе. На ней чеканка: битва при Навлохе и серебристые дельфины, что напоминает о победе в морском сражении с Секстом. Кто я такой, чтобы отказываться от бесплатной лампы? Поэтому я использую ее. Как и сотни других людей. Они очень умны, этот Октавиан и его Агриппа.
Я думаю: если бы удалось разжечь собственные амбиции Агриппы и освободить его от влияния Октавиана… Может быть, его верность поубавилась бы, а гордыня возросла? Но мне кажется, увы, что он всецело предан «сыну божественного Юлия».
Перечитал написанное — и пришел в ужас. Пишу как новоиспеченный политик. Должно быть, атмосфера Рима подействовала на мой мозг. Воздух здесь пропитан политикой.
Что касается моих занятий, они весьма полезны. Если нам придется начать очередную войну, я смогу творить чудеса — вплоть до того, что буду пришивать отрезанные головы. (Пока я еще не умею этого делать. Но в следующем месяце…).
Твой сын доволен, он вписался в здешнюю атмосферу очень хорошо. При этом, как мы и думали, он оказался совершенно невидимым — никто не обращает на него внимания. Через три дня отмечают день рождения божественного Юлия, Рим готовится к общественным торжествам и церемониям. Очень хорошо, что Цезарион здесь и увидит обряд почитания отца собственными глазами.
Мне пора заканчивать. Сегодня вечером отплывает корабль. Я останавливаюсь, чтобы дать возможность твоему сыну приписать к моему посланию свое собственное.
А насчет тех льстивых фраз — может быть, в них есть доля правды. В любом случае, желаю тебе во здравии дождаться моего возвращения.
Моей матери, восхитительнейшей царице.
Мы прибыли сюда всего за двадцать дней — настоящее чудо для нынешнего времени года. Видишь, это хороший знак: значит, наш визит угоден богам. Я с самого начала знал, что обязан здесь побывать, а теперь получил тому подтверждение. Зря ты не хотела меня отпускать. Думаю, ты и сама это поняла.
Напоминаю тебе, что ты обещала ездить в мое отсутствие на Килларе, чтобы он не чувствовал себя одиноким и не скучал по мне слишком сильно. Конечно, можно было попросить Антония, но больно уж он здоровенный. Боюсь, моей лошадке не понравилось бы возить такого тяжелого всадника.
Мы поселились в той части Рима, что имеет скверную репутацию, — в Сабуре. Нам это только на руку: до нас здешним обитателям и властям нет никакого дела. Сабура расположена к востоку от Форума, она очень многолюдная и шумная. Живут здесь в зданиях, которые называют insula — остров: это жилища, устроенные одно поверх другого, порой в шесть-семь этажей. На улицах не очень много света, так что не видно мусора, на который натыкаешься. Люди часто едят прямо на улице, покупая снедь в маленьких лавках. Это очень забавно, и вообще дух здесь озорной, как на празднике. Все непривычно, порядка никакого.
Олимпий много времени проводит на острове посреди Тибра, где находится больница для бедняков и раненых ветеранов. Это оставляет мне достаточно свободного времени для развлечений, благо гулять здесь по улице — уже приключение. В следующем письме я расскажу тебе больше, потому что не могу описывать важные и интересные события в спешке. Расскажи Александру и Селене, что здесь множество котов — больше, чем я когда-либо видел. Они мяукают на каждом углу и в каждом окне. Правда, никаких крокодилов в Тибре нет.
P. S. Здесь проходят Ludi Apollinares — многодневные гонки на колесницах и игры в честь Аполлона. Почему у нас нет ничего такого?
Я положила письмо, ощущая себя странно отяжелевшей. Снаружи, за тенистым балконом, раскинулось неподвижное плоское море. Стояла необычная для нашего города жара и духота. Как раз таким я описывала сыну Рим, и теперь мои собственные слова вернулись ко мне, словно в насмешку.
Сколько благовоний ни втирала я в кожу, облегчения они не приносили: душный воздух мучил меня. Я ощущала себя мумией в душистых пеленах.
Мне следовало бы быть довольной, что все идет как надо: Олимпий приобретает полезные знания, Цезарион, похоже, очарован Римом. Как я и ожидала, он сумел найти в нем хорошее. Не обошлось, конечно, и без сравнений с Александрией в его обычной детской манере. Не укрылось от меня и то, что он подписался П. Цезарь.
Но если с другом и сыном все обстояло хорошо, то новости о самом Риме меня не порадовали. Мне не нравилось то, что Октавиан с Агриппой занимаются строительством общественных зданий, и даже затея Октавиана с постройкой мавзолея показалась подозрительной. Ему всего двадцать семь лет, кто в такие годы задумывается о гробнице? Не иначе как решил сделать свою будущую усыпальницу национальной святыней. И что это за разговоры об Антонии и золоченых ночных горшках, когда говорить должны о его победе в Парфии?
Письма придется показать Антонию, хотя разумного отзыва от него ожидать не приходилось: он удручен тем, что Титий от его имени, но не имея на то распоряжений, казнил Секста, как только доставил в Милет. Теперь, когда Секст мертв, дружный хор голосов принялся оплакивать «последнего сына республики, сына Нептуна, пирата-царя, благородного римлянина, последнего в своем роде».
Все это, конечно, огорчало. В действительности Секст, при всем своем даровании флотоводца, давно превратился в пирата и вожака мятежников, ибо у него не хватало политического чутья, чтобы извлекать
