так же, как отдам Цезариону медальон, полученный от Цезаря.
Сейчас шлем и копье покрылись пылью. Он не скучал по ним, а если и скучал, то гордость мешала ему попросить, чтобы их вернули. Я подошла и коснулась их. Есть ли что-нибудь более неуместное, чем военное снаряжение в мирной комнате? Наверное, стоит их убрать.
«О Антоний, я предпочла бы уйти самой, чем быть оставленной, как это брошенное оружие», — подумалось мне.
Я буду править одна. Видно, так мне написано на роду. Одной рукой я снова коснулась копья, другой — медальона. Эти вещи напоминали о мужчинах, подаривших мне моих наследников.
Дражайшая царица!
Позволь мне сообщить, что у Октавии родился ребенок — дочь. Вот и весь итог шумихи о Золотом веке и римском мессии. Вергилий дал маху.
В скором времени родит и Скрибония. Правда, поговаривают, будто Октавиан собирается развестись с ней. А это может означать лишь одно: он готов начать войну против Секста, несмотря на договор. Впрочем, кто бы сомневался. Договоры для Октавиана лишь средство отсрочить открытую вражду до удобного момента, когда он сможет нанести удар с минимальным для себя риском.
Да, еще — в Рим прибыл Ирод. Он очаровал обоих властителей, и его без колебаний признали не просто правителем Галилеи, а царем Иудейским. Проблема теперь за малым — выгнать из его царства парфян, чтобы он мог взойти на трон.
Продолжение следует — через двадцать дней.
Вот, Скрибония подарила Октавиану дочь. (Видишь, не зря писал тебе, что у них одинаковый гороскоп.) И буквально на следующий день он с ней развелся! Какой добрый, предусмотрительный человек! Теперь он собирается жениться снова — на ком? Приготовься. Она замужем, ее покладистый муж готов пойти навстречу и развестись с ней, хотя ей еще предстоит родить от него ребенка. Я нахожу это чудовищным. Я больше не могу выносить Рим. Антоний в ближайшее время перебирается в Афины, и я предприму путешествие на том же корабле. Афины меня давно привлекали, к тому же оттуда легко вернуться в Египет.
Но вернемся к невесте Октавиана. По слухам, он воспылал к ней безумной любовью, но в это мне мало верится. Зато точно известно, что предмет его неожиданной страсти происходит из одного из знатнейших семейств Рима. Этот брак позволяет Октавиану заручиться поддержкой ряда влиятельных аристократических фамилий. Зовут невесту Ливией. Она дочь пламенного республиканца Ливия Друза, который покончил с собой после сражения при Филиппах, и жена Тиберия Клавдия Нерона, бывшего политического противника Октавиана, примирившегося с ним после Мисенского трактата. И везет же ему, этому Октавиану: все его противники успокаиваются, нейтрализуются, можно сказать, распыляются — скоро их, кажется, не останется вовсе. И он усядется на хребет мира, обхватив его своими кривыми ногами.
Все, хватит с меня Рима, плыву в Афины! Я сделал здесь для тебя все, что мог, но с отъездом Антония моя задача исполнена. Этот город воняет, и не только потому, что Большая клоака нуждается в хорошей очистке.
Восхитительнейшая царица Клеопатра!
Что за облегчение высадиться в Афинах! Каким чистым и изысканным кажется этот город после той выгребной ямы, что именуют Римом. Как сияет Акрополь в золотистых лучах солнца! Воистину, все здесь радует взгляд и душу. Я снова могу дышать! Этот город сохранил древнюю красоту, и темные колонны кипарисов на фоне рифленых колонн трогают даже мое загрубевшее сердце циника.
В Афинах, похоже, любят Антония, и это усиливает лучшую сторону его натуры, проявляющуюся тем явственнее, чем большее расстояние разделяет его и Октавиана. Возможно, я постепенно даже пойму, что ты в нем нашла. Его тут буквально носят на руках и даже причислили вместе с женой к сонму богов, устроив по этому поводу какую-то невразумительную церемонию. Антоний снова сбросил тогу и обрядился в греческое платье — как всегда, перенимает то, что ему ближе. Однако говорят, что по окончании этих нескончаемых пышных, но бессмысленных церемоний он собирается приступить к наведению порядка на восточных территориях и подготовке к войне.
Что касается меня, я нахожу Афины интересными как версию Александрии. В конце концов, именно Афины породили нас, а родителей надлежит чтить, даже если молодая поросль в чем-то их превосходит.
Я полагаю, что твои дети всегда будут следовать этой заповеди.
Мне всегда хотелось побывать в Афинах, и теперь я снова завидовала Антонию, обосновавшемуся там, вдали от Октавиана и римских толп, и вольному делать все, что хочет. Судя по рассказу Олимпия, Антоний нашел Афины родственными по духу, и афиняне тоже прониклись к нему симпатией.
Теперь, когда он находился ближе, на землях греческого мира, мои мысли все чаще обращались к нему. Его отсутствие не повлияло на меня так, как уход Цезаря, когда мне казалось, что и мир, и моя жизнь окончательно и полностью опустели. Но Цезарь ушел в небытие столь абсолютно и безжалостно, что я была вынуждена бежать от смерти к жизни, от умершего к живому. Что же до отсутствия Антония, то оно лишило меня чего-то важного, однако сама жизнь продолжалась своим чередом, без бед и невзгод, без упоений и восторгов. Может быть, скучновато, однако я напоминала себе: отсутствие приправ — это еще не голод, и от нехватки специй никто не погибал. Пресная пища насыщает не хуже сдобренной пряностями.
— Олимпий возвращается! — сказала я Цезариону. — Ты уже дописал свои стихи?
Он собирался сочинить по случаю возвращения нашего друга приветственные вирши. Я в ответ пообещала, что, если он сумеет написать стихи на греческом и перевести их на египетский, его рельефное изображение в виде взрослого фараона украсит храм в Дендерах, вверх по Нилу.
— Да, но я пока ими недоволен, — ответил мальчик, показывая мне папирус. — Больно уж слова заурядные. Мне бы хотелось найти особенные!
Я просмотрела его сочинение и нашла, что для восьмилетнего мальчика это совсем неплохо.
— Хорошо бы тебе запомнить, что говорил на сей счет твой отец, чьи сочинения прославились ясностью и совершенством стиля. «Избегай редких и вычурных слов, как кормчий избегает рифов». Иными словами, держись от них подальше. Я думаю, он бы одобрил твои стихи.
Я отдала ему папирус.
— Олимпий, несомненно, тоже оценит их по достоинству. Его долго не было, более шести месяцев. Он изучал медицину.
«И шпионил», — прибавила я мысленно.
— А чему он научился? Умеет он пришивать обратно отрезанные головы?
Я рассмеялась.
— Не думаю, чтобы такое умел хоть один человек на свете!
Это уж точно. Иначе какой-нибудь умник непременно приставил бы назад голову Цицерона, и тот возобновил бы свои словоизлияния о республике.
Тут в комнату явились близнецы. Ходили они пока не слишком уверенно, но с каждым днем все лучше.
— А, эти… — Цезарион скорчил рожицу и поднял над головой папирус со стихами, чтобы его не схватили малыши. Потом он привстал на цыпочки и шепнул мне на ухо: — Когда я просил братика и сестричку, мне и в голову не приходило, что они будут такими надоедами. От них никакого толку, только кричат и все рвут.
— Они маленькие, — попыталась объяснить я. — Вот подрастут, поумнеют, и вы подружитесь. Они еще сравняются с тобой.
— Никогда!
