Пробирная палата

Геннадий опустил гуся на свернутый канат и прикрыл собственным дорожным мешком.

– Чепуха. Для мертвого гуся четыре дня – это расцвет жизни, или смерти. Считай как хочешь. И, пожалуйста, перестань так на меня смотреть. Хорошо? Это коммерческий образец, вот и все. Ты ведь не стал бы возражать против мешочка гвоздей или коврика?

Теудас вздохнул и опустился на моток веревки.

– Ладно, – сказал он. – Будь по-вашему. Только мне представляется, что сейчас не самое подходящее время для посылки каких-либо образцов отсюда на остров. В конце концов, идет война, лагерь переносится на новое место… На их месте мне было бы не до торговли.

– Очевидно, они считают по-другому. – Геннадий прислонился к борту. Он знал, что рано или поздно его станет укачивать, а потому необходимо принять меры предосторожности, пока еще не поздно. – И, знаешь, в оптимизме нет ничего плохого. По крайней мере до тех пор, пока никто не просит меня вкладывать деньги в будущее своего народа.

Теудас покачал головой:

– Либо ваш знакомый просто сумасшедший, либо все это какой-то дурацкий розыгрыш. В любом случае на вашем месте я бы выбросил дохлую птицу за борт, прежде чем провоняет весь корабль, и тогда за борт отправят уже нас.

– Не смотри на мир так мрачно, – сказал ему Геннадий. – Мы наконец-то убрались отсюда, верно? Если бы за возвращение к цивилизации от меня потребовали обвешаться тухлыми утками с головы до ног, я сделал бы это с огромным удовольствием. Хотя, должен признать, здесь было не так плохо, как я ожидал. Во-первых, мы остались живы, на что, откровенно говоря, я уже не рассчитывал, когда брел по мерзкому топкому болоту, боясь наткнуться на имперских солдат. Во-вторых, нас приняли довольно любезно, даже необычайно любезно, учитывая, к кому мы попали. Так что доставка к месту назначения какой-то водоплавающей птицы – небольшая цена за сохранение жизни. На меньшее нельзя было и рассчитывать.

– Вот как? Вы действительно считаете, что нас приняли любезно? – Теудас с неприязнью посмотрел на дядю. – Больше вам ни до чего нет дела, да?

Некоторое время Геннадий молчал, обдумывая ответ.

– Знаешь, я и сам не уверен в своих чувствах. Возможно, дело в том, что меня не было там – я имею в виду при Падении. Я не видел того, что видел ты. Конечно, я знаю, как все было, мне рассказывали, и я этому верю. Но со мной лично произошло другое: я перебрался из Города на Остров, потом с Острова в Шастел, где получил приличную работу, где люди относились ко мне с уважением, где я – черт возьми! – был счастлив. Мне казалось, что когда я увижу все это снова, – он махнул рукой в направлении руин Города, но не обернулся, – то что-то изменится, и я опять возненавижу их. Но ничего подобного почему-то не случилось. И когда я смотрю на них сейчас, то вижу лишь людей, одолеваемых страхом перед нависшей над ними угрозой, людей, старающихся запихнуть свою жизнь в бочки и мешки и убежать подальше от опасности. То есть сделать то, что сделал когда-то я сам. Не знаю… Мне трудно ненавидеть тех, кто так похож на меня.

Теудас угрюмо усмехнулся:

– А я могу.

– Да, конечно, но ведь ты молод, в тебе бурлит энергия. – Геннадий передвинулся – борт больно врезался в позвоночник. – Когда доживешь до моих лет, поймешь, как легко отказаться от ненависти к врагам. Невозможно все время ненавидеть их всех. Начинаешь рассуждать по-другому, примерно так: да, они простые люди, ничем не отличаются от нас, во всех злодеяниях виноваты их вожди. А потом встречаешь одного из этих вождей и понимаешь, что он тоже человек, по крайней мере почти человек, и осознание этого становится для тебя жестоким ударом, как сломанный палец для музыканта, зарабатывающего на жизнь игрой на арфе. – Он потерся спиной о борт, пытаясь найти более удобное положение. – Когда я увидел Темрая, мной овладело какое-то странное чувство. Нечто подобное я ощутил однажды в детстве, когда увидел акулу, попавшую в сеть к рыбакам. Они подвесили ее за хвост, и акула висела, неподвижная, мертвая, похожая на деревяшку, а мужчины уже начали ее потрошить. Знаешь, акула оказалась куда меньше, чем я представлял, и оттого совсем не такая уж страшная.

Теудас закрыл глаза.

– Интересно, что вы так об этом говорите. Я, когда увидел его сейчас, подумал почти о том же. Конечно, мальчишка и взрослый смотрят на одно и то же разными глазами. И все-таки я был бы не против увидеть Темрая повешенным. И мне бы понравилось, если бы его повесили за ноги.

– Твое право, – ответил Геннадий, подавляя зевок. – Я и не говорил, что ты должен перестать испытывать к нему ненависть: в конце концов, ты имеешь для этого все основания. Я лишь веду к тому, что у меня, кажется, такого основания уже нет.

– Вы могли бы ненавидеть его ради меня. Разве не этому нас учат: любите друзей своих друзей и ненавидьте их врагов?

– Разумеется, ты прав, – согласился Геннадий. – Ради тебя я готов его ненавидеть и надеюсь, что его любимая домашняя ящерица сдохнет.

Проклятие, понял вдруг Геннадий, я возлагаю проклятие на человека, к которому не питаю никакой ненависти, и делаю это ради мальчишки, пропитанного жаждой мщения. О боги, надеюсь, эта головная боль всего лишь головная боль, а не…

Перед его глазами возникла акула. Мясо и жир были уже срезаны с костей. Ее скелет напоминал остов корабля, который еще не начали обшивать. Повара готовили настоящее пиршество; Геннадий видывал бифштексы из акулы и медведя, насаженных на вертел орлов, похожих на огромных цыплят, вращающихся медленно перед пламенем костра, жареных волков, нашпигованных яблоками и каштанами громадных змей, выпотрошенных и превращенных в кровяные колбасы, копченый бок льва, свисавший с крюка в потолке – в общем, изобилие мяса хищников. На блюда раскладывали филейные куски леопарда и гигантских коллеонских пауков, напоминающих крупные, спелые сливы…

– О чем это вы? – спросил Теудас. – У Темрая нет никакой ручной ящерицы.

– Вот видишь? – ответил Геннадий. – Уже начинает действовать.

Бардас Лордан видел стрелу, он наблюдал за ней с того самого момента, когда она только появилась в небе в виде крохотного пятнышка, и вплоть до удара. Время тянулось невыносимо долго. Но все же не настолько долго, чтобы он успел сделать шаг в сторону, избежав встречи со стрелой. Странно, подумал Бардас в миг удара, что время может так растягиваться и так сжиматься.

После этого нетрудно поверить во что угодно, даже в Закон.

Когда стрела ударила в пластину шлема, защищающую щеку, и голова мотнулась в сторону – словно его со всей силой ударили по лицу, – Бардас решил, что, должно быть, умер (обычно сначала умирают), но, очевидно, ошибся (в вашем случае мы сделаем исключение). Он ощутил резкую боль в висках и осознал, что мертвым в качестве утешения даруется освобождение от боли. Таково правило. Бардас покрутил головой – стрела пробила сталь у него над губой, и теперь со щеки стекала струйка крови, довольно теплой и немного солоноватой Ощущение было примерно такое, как испытываешь в детстве, когда обмочишься. Шок пришел с опозданием – Бардас пошатнулся, но устоял на ногах и снова выпрямился.

Враг атаковал без предупреждения. Внезапно издалека донеслось шипение, какое бывает, если вылить масло на раскаленную сковородку, потом солнце закрыло облако стрел, словно огромная стая голубей, поднявшихся с убранного поля. Бардасу понадобилась доля мгновения, чтобы определить, откуда вылетели стрелы – из-за холма между колонной и противоположным краем долины. Лучники стреляли с большого расстояния, не видя цели, что говорило об их искусстве и опыте. Стрелки Империи никогда не отважились бы ни на что подобное, им не хватало ни мастерства, ни уверенности в своих силах. На колонну залп произвел ужасное впечатление, страшно погибнуть от руки противника, которого даже не видишь. Что касается Бардаса, то он не поддался ужасу, а лишь с грустью вспомнил о шахтах.

Он поискал глазами Эстара, но полковника не было видно.

Никто не отдавал никаких приказов, и ряды имперской пехоты, демонстрируя выдержку и терпение, просто застыли на месте, как застигнутые ливнем повозки Проклятие — подумал