одноэтажное здание, выкрашенное в серый цвет. Поварами работали в основном узбеки и несколько человек гражданских — толстые крикливые бабищи с красными распаренными лицами, каждый вечер сгибавшиеся под тяжестью огромных сумок и авосек, которые тащили домой. Я как то даже позавидовал им — мне бы хотелось иметь хотя бы ноги такой толщины, какой у них были здоровенные ручищи. Встретиться с такой теткой в темном переулке было страшновато — укатала бы враз. К тому времени стеклянная посуда (как выяснилось, память о какой-то показухе) напрочь исчезла, ложки и вилки стали алюминиевыми, да и посуда тоже. Качество жратвы заметно ухудшилось. Как-то я забрел в цех, где стояли здоровенные котлы и непосредственно изготовлялась эта самая пища и веселый узбек-повар на моих глазах открыл крышку одного из них и преспокойно выжал в чай тряпку, которой только что протирал пол. 'Диля цвэта' — сказал он и добавил 'никаму не скажи, пиздули палучышь!' и подмигнул мне. Дня три я к чаю не прикасался, но потом просто забил на это. Точно так же было и с жареной рыбой, когда мы, находясь в очередном наряде по столовой, решили ей поживиться в кладовой, от которой у нас оказались ключи. Открыв дверь и включив свет, я сначала не поверил своим глазам — на противнях с рыбой сидело десятка два здоровенных крыс и неторопливо жрали эту самую рыбу. На наше появление они отреагировали довольно вяло — неспешно разбежались кто куда, волоча в зубах недоеденные куски. Армейские столовские крысы (как впрочем и их двуногие родственники) отличались невероятной наглостью и почти полным иммунитетом к человеку — они никого не боялись, были толсты, задасты, я самолично дал однажды пинка одной особо раскормленной особи, зад которой попросту застрял в дыре, куда она пыталась скрыться. На заднем дворе столовой (редкостный свинарник) они вообще чувствовали себя полноправными хозяевами, даже тетки-поварихи их боялись.
Главной фигурой после начальника столовой в столовой был хлеборез. Он распределял хлеб и масло. Сколько я не видел в своей жизни солдатских столовых (а видел я их предостаточно) хлеборез никогда не был русским или прибалтом — обязательно либо выходец из средней Азии, либо дитя кавказских гор и пастбищ. Однажды мне довелось разговаривать с хлеборезом-осетином, который, по его словам, служил в армии уже третий раз. Это объяснялось просто: младшие братья должны были учиться, а ему настолько понравилось в армии, что, отдохнув немного, он снова отправлялся в военкомат вместо очередного своего брата, даже фотографии менять не нужно было в военнике, так как они были очень похожи. Жил он прямо в столовой, имел свободный выход в жилую зону и за территорию гарнизона, родня снабжала его деньгами — что еще нужно? Хлеборезом он становился, практически сразу попав в часть. Жизнь в родном ауле была гораздо более скучной и однообразной. Возможно он и не врал, кто знает. На этом, пожалуй, о столовой будет достаточно.
Я перезнакомился с ребятами — все были из разных учебок, но ни одного из моей. Народ попался нормальный, из разных городов, но все вменяемые.
Исключение составил только один хохол с Донбасса, высокий, худой как Кащей, с лицом, похожим на череп, туго обтянутый кожей и большими, черными как донбасский антрацит глазами. У него явно было не все в порядке с головой. Он с первых дней постоянно твердил о создании какого-то подполья 'против дедов', рассказывал совершенно невероятные истории о том, как он участвовал в каком-то национально- освободительном движении на Украине, нес чушь про какие-то засады с пулеметами на председателей горисполкомов, про горы трупов, заживо сваренных им лично коммунистах, короче, был конченым долбоебом и бакланом, на мой взгляд. Было смешно смотреть, как этот «подпольщик» на следующий день бежал за сигаретами для кого-то из дедов в летную столовую или в чепок, умудряясь купить пачку ТУ или «Родопи» за полцены и при этом принести сдачу. Деды ценили такого незаменимого кадра. Иногда, вечером, во время распития принесенного из ТЭЧ спирта или масандры они подымали этого чувака и просили (отказываться было чревато) рассказать им пару историй из его участия в ОУН или как оно там называлось. А для настроения и смеху наливали ему. Опьянев, этот дятел начинал нести такую пургу, что даже предлагал показать пару секретных ОУНовских приемов рукопашного боя дедам, которые охотно соглашались испробовать на себе мощь этого непобедимого стиля. Грохот мослов борца за независимость о деревянный пол казармы был слышен и в кубрике ТЭЧ, на первом этаже, и даже в комнате дежурного по части, но пили только тогда, когда дежурный был «свой», так что опасаться было нечего. Однажды, после такой вечеринки, пьяного в дугу подпольщика развеселившиеся деды уложили на мемориальную койку Героя Советского Союза — старшего лейтенанта Образцова Бориса Александровича, которая стояла на специальном постаменте в торце «взлетки» и всегда содержалась в образцовом порядке, а над койкой имелся плакат с описанием подвига Героя. Каково же было удивление старшины, когда он увидел полуодетого дрыхнущего борца за свободу, безмятежно храпящего на неприкосновенной койке Героя. Старшина редко когда занимался воспитанием бойцов лично, но в этот день было сделано исключение, а кулак у него был весьма тяжел.
Однако, у нашего антикоммуниста был неплохой талант в рисовании, поэтому он часто проводил время в каптерке или ленкомнате, выполняя заказы по оформлению дембельских альбомов и это у него неплохо получалось.
Через неделю после возвращения в казарму я загремел в санчасть. Выполняя задачу доставки обеда нашему ДСП (здесь и далее — дежурному по стоянке подразделения), который нес службу с 8 утра и до 8 вечера на стоянке, до которой от гарнизона было километра четыре, я умудрился обморозить себе ухо. Было холодно и дул резкий ветерок, а я все никак не решался распороть свою ушитую шапку, чтобы прикрыть мерзнущие уши. Потом уши перестали мерзнуть, а когда я вернулся в казарму и схватился за них, оказалось, что они стали жесткими как фанера и нифига не чувствовали. Я испугался и стал их яростно растирать, чего делать было категорически нельзя, одно ухо вроде бы отошло, а второе распухло как добрый вареник и нестерпимо болело. Я пытался крепиться изо всех сил, но вечером в столовую, где мы опять чистили картошку, пришел наш старшина, оценил взглядом мой распухший орган слуха и несчастную физиономию, весело заржал как конь и отправил меня в санчасть. Там я был немедленно госпитализирован, и провалялся примерно с неделю. Неплохо отоспался, а также завел полезное знакомство — со мной в палате лежал паренек с узла связи, я помог ему отразить наезд каких-то казахов, мы познакомились и разговорились, после чего перед выпиской он сдал мне страшную военную тайну, благодаря которой я мог при удачном стечении обстоятельств прямо из казармы позвонить себе домой, в Калининград. Наш дивизионный коммутатор имел позывной «Кассета», дозвонившись до него, следовало неразборчиво представиться и начальственным басом затребовать «Завет», если хитрость прокатывала, дальше все было делом техники: следовало у Завета попросить соединить с Жетоном, а того, в свою очередь, с Балладой и попросить Балладу соединить с любым городским номером. Эта штуковина была совершенно бесплатна и я не раз ей пользовался впоследствии, при разговоре слегка мешало странное эхо, видимо связь была релейная и жутко шифрованная. Жаль, что иногда на Кассете сидела старая тетка, которую совершенно нельзя было провести, она обязательно переспрашивала фамилию и воинское звание звонящего, сверялась со списком допущенных лиц и не найдя там такого, посылала в известные места. Молодые же девчонки не утруждали себя возней со списком и часто соединяли без проблем. Я был весьма признателен этому парню, а военную тайну раскрываю только сейчас, по истечении срока окончания подписки о неразглашении.
Вернувшись из санчасти, я был удивлен очередной новостью: наш полк переселили в соседнюю казарму на первый этаж, где раньше был карантин. Пришлось изрядно потесниться, чтобы всем хватило места, койки стали двухъярусными. Наша же казарма должна была быть в кратчайшие сроки отремонтирована и готова к приезду какой-то американской делегации, который планировался весной. Чего только нам не пел наш полковой политрук, расписывая прелести нашей будущей жизни: ленкомната должна была вскоре называться комнатой психологической разгрузки, там планировалось установить цветной телевизор, видеомагнитофон, мягкие диваны, аквариум с рыбками, клетку с кенарями и чуть ли не резиновую бабу должны были завести для всех желающих. Было твердо обещано, что в свободное от службы время мы будем разгуливать по казарме в махровых халатах и банных тапочках. Возможно, всем этим планам и суждено бы было сбыться, только в верхах что-то переиграли и в конце концов эта не то делегация, не то комиссия поехала совершенно в другое место. Но об этом немного позже.
