Результат совместных героических усилий! Наше обожаемое чадо! Боготворимое дитя! Нетленный крик души!.. И вдруг — товар. Наподобие полтавской колбасы или селедки…
Увы — это так. Ты можешь написать «Четырнадцатую симфонию», «Гернику» или «Анну Каренину». Создать искусственную печень, лазер или водородную бомбу. Ты можешь быть гением и провидцем. Великим еретиком и героем труда. Это не имеет значения. Материальные плоды человеческих усилий становятся объектом рыночной торговли.
В сфере духа Модильяни — гений. А художник Герасимов — приспособленец и ничтожество.
В сфере рынка Модильяни — хороший товар. А художник Герасимов — плохой. Модильяни рентабелен, а Герасимов — нет.
Законам рынка подчиняется все, что создано людьми. И законы эти — общие. Для Юлии Тролль и Вильяма Шекспира. Для полтавской колбасы и газеты «Новый американец».
Мы, вдохновенные, умные, бескорыстные, превратились в товар. Начали циркулировать в джунглях американского рынка.
Этими джунглями нас пугали с младенческих лет. Законы капиталистических джунглей представлялись чем-то ужасающим и глубоко несправедливым.
По этим законам жестокий волк настигал испуганного барана. Бездушный леопард закусывал антилопой. Орел камнем падал на спину бедного зайца…
Разумеется, эти картинки далеки от христианских идеалов. Капиталистические джунгли — отнюдь не Гефсиманский сад.
И все же, ей-Богу, это не худшее место на земле. Родные наши болота куда страшнее и опасней.
В джунглях побеждает сильный, умный и ловкий. Дома — «начинают и выигрывают серые».
Мне кажется, достойней погибнуть от львиных зубов, чем от гнуса.
Да и не видели мы, чтобы так уж здесь все погибали.
Недавно в Форест-Хиллсе прогорел ликерный магазин. Все его знали. Угол 108-й и 63-й. Между баром и кондитерской.
Прогорел, закрылся, нет его… Пустые витрины…
Месяц назад встречаю бывшего хозяина. Вылезает из красной спортивной машины. Веселый такой…
— Как дела? — спрашиваю.
— Файн, — отвечает, — устроился менеджером в супермаркет. Зарплата приличная и хлопот никаких.
— Все же обидно, — говорю.
— Ничего, — отвечает бывший хозяин, — я принял меры. Сменил машину, квартиру и работу… Может быть, скоро займусь недвижимостью…
И вчерашний банкрот уверенно зашагал по своим делам…
А мы — вернемся к прерванному разговору.
Итак, газета стала капиталистическим предприятием. Пишущие машинки и калькуляторы заработали в унисон.
Мы опубликовали больше тысячи газетных статей. Видимо, были среди них глубокие и поверхностные, талантливые и заурядные, умные и легкомысленные.
Ширился поток читательской корреспонденции. Ощущение контакта с публикой внушало чувство бодрости и надежды.
Все, казалось бы, шло хорошо.
И тут возникли неожиданные сложности. Началось —
В Ленинграде я считался на удивление покладистым человеком. Со всеми был в приличных отношениях.
С кем только не довелось мне работать и общаться! Мерзавца Воеводина знавал. С погромщиком Утехиным беседовал. Стукача Воскобойникова хорошо помню. В КГБ таскали раз пятнадцать… В общем, насмотрелся.
Однако персональных врагов у меня не было. С государством были натянутые отношения, это правда. А с людьми — вполне приличные.
Когда я уезжал, в аэропорту собралось человек пятьдесят. Разные были люди. Был знакомый директор музея — партийный товарищ. Был тот же стукач Воскобойников. (Может, по заданию, а может, и от души.) Кроме того, литературная публика. Отставные спортсмены. Двое бывших одноклассников. Короче, самый разный народ. И ничего, обошлось без скандала. Руками махали. Кто-то даже поплакал немного…
Затем я приехал в Америку. Сначала все было хорошо. Пока я год лежал на диване. Затем появился «Новый американец». И началось…
Один дружок стихи прислал. На тему себя. Довольно посредственные. Пришлось вернуть.
Дружок обиделся, пишет:
— Говорят, ты продался богатым евреям!
(Больно я им нужен!)
Короче, рассердился мой приятель. И зря. Не могу я опубликовать его стихи. Даже если бы хотел. Потому что у нас — демократия.
Мне самому редколлегия четыре заметки вернула. Мне — главному редактору! Я сам эту демократию иногда проклинаю. Но отменить ее — выше моих сил…
Одному рукопись вернул. Другому. Третьему.
Тут поднялся невероятный шум:
«Не то пишешь! Не того хвалишь! И уж конечно — не того ругаешь!»
Одни кричат:
— Сионист! Правоверным евреем заделался!
Другие — наоборот:
— Черносотенец! Юдофоб! Любимый ученик Геббельса!
Что же произошло?! Неужели все разом с ума посходили?!
Когда-то, в Союзе, мы были очень похожи. Мы даже назывались одинаково — идейно чуждыми.
Нас сплачивали общие проблемы. Общие тяготы и горести. Общее неприятие тоталитарного режима.
На этом фоне различия были едва заметны. Они не имели существенного значения.
Не стукач — уже хорошо. Уже большое достижение…
Теперь мы все очень разные. Под нашими мятежными бородами обнаружились самые разные лица.
Есть среди нас либералы. Есть демократы. Сторонники монархии. Правоверные евреи. Славянофилы и западники. Есть, говорят, в Техасе даже один марксист…
Казалось бы, что тут страшного. На то и свобода печати. Выражай свое мнение. Доказывай. Спорь.
Казалось бы, да здравствует свобода печати! Да здравствует свобода мнений!
С одной небольшой поправкой — для тех, чье мнение я разделяю!
А как быть с теми, чье мнение я не разделяю? Их-то куда? В Филадельфию, на сто первый километр!?..
Один беспризорный рембрандт карикатуру тиснул. Вон как расстарался.
Ему (что показательно) вторит редактор советского журнала «Звезда».
Мы опубликовали несколько спорных материалов. Однако дискуссии не получилось. Получились обиды и ругань.
Шум поднялся на все Зарубежье. Письма… Телефонные звонки… Старый друг Марамзин накричал из Парижа…
Дома нам внушали единственно правильное учение. Дома был обком, который все знал. А здесь?!
