Спрашивается, как быть с Аксеновым? Дело идет к пятидесяти — модерн крепчает.
Лимонов юн, механика же у него вполне традиционная.
Мне кажется, так и должно быть!
Должна быть в литературе кошмарная, невероятная, фантастическая путаница!
Вероятно, я должен закончить примерно так:
В ходе конференции появилось ощущение литературной среды. Чуство многообразного и противоречивого единства. Реальное представление о своих возможностях…
Так и закончу.
Прощай, Калифорния! Прощай город ангелов, хотя ангелов я чего-то не заметил.
Прощайте, старые друзья и новые знакомые.
Прощай, рыжая девушка, запретившая оглашать свое имя.
Прощай… Я чуть не сказал — прощай, литература! Sorry. Литература продолжается. И еще неизвестно, куда она тебя заведет…
КР ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НАЗАД…
Месяца четыре назад в редакции произошло знаменательное событие. Я бы даже назвал его — историческим. А именно — у нас восторжествовали принципы коммунистического труда.
Вот как это было.
Мы переживали очередные финансовые затруднения. Мучительно выискивали пути дальнейшей экономии. Урезали расходы по всем без исключения статьям.
Наконец были исчерпаны все мыслимые средства. Меттер стал изысканно любезным, что выражает у него крайнюю степень подавленности.
Цифры упорно не желали сходиться. Каждый номер газеты обходился в четыре тысячи. А выручали мы за него — три с половиной. Орлов засыпал и просыпался с калькулятором в руке.
А дефицит неумолимо возрастал. В голосах кредиторов звучали металлические нотки.
Мы решили назначить экстренное совещание. Долго молчали с вытянутыми физиономиями.
И вдруг прозвучало грозное, загадочное слово — мораторий.
Я забыл, кто его произнес. Наверное — Вайль. Он у нас самый решительный.
Что означает это слово, я тогда не знал. Да и сейчас плохо знаю. Но общий смысл — доступен. Мораторий — это когда тебя лишают заработной платы. Частично или полностью.
— Необходим мораторий! — твердо произнес Вайль.
И тут началось самое поразительное.
Сотрудники «Нового американца» поднимались один за другим. Коротко обрисовывали свое материальное положение. Честно раскрывали дополнительные источники существования. Затем назначали себе прожиточный минимум. Или совсем отказывались получать зарплату.
Выявилась такая картина. Кое-кто подрабатывает на радио «Либерти». У кого-то жена имеет нормальную человеческую профессию. (О женах я еще напишу в ближайшей колонке редактора.) У кого-то — стипендия. Батчан, например, — вегетарианец. Люба Федорова — на диете. И так далее.
Соответственно были понижены оклады. В следующих жестких пределах: от нуля до категорического минимума.
Честно признаюсь, в ту минуту я испытал огромное душевное волнение.
Газета в очередной раз была спасена…
Это было четыре месяца назад. Прошли времена финансовых катастроф. Положение необратимо стабилизируется. А мне не дает покоя курьезное соображение:
Так ведь можно невзначай и коммунизм построить!.. Назло советским товарищам…
Ну, от коммунизма мы, пожалуй, воздержимся. А вот приличная газета — будет! Уж это — как минимум…
КР В ЭМИГРАЦИИ НА КАЖДОМ ШАГУ…
В эмиграции на каждом шагу дают о себе знать черты матриархата. Я знаю десятки семей, в которых именно женщинам принадлежит главенствующая роль.
Женщины более добросовестны и непритязательны. У них в большей степени развито чувство ответственности. Они даже физически выносливее.
Поэтому женщины быстрее и легче адаптируются. Успешнее преодолевают языковой барьер. Лучше приспосабливаются к новым условиям.
Вполне обычной представляется такая картина. Женщина работает по восемь часов. Три часа проводит в сабвее. (Где час считается за три, как на войне.) Вечером — дети, прачечная, супермаркет. И так далее…
А мужчина тем временем размышляет о судьбах планеты. О будущем России. О путях демократии. Об издержках и преимуществах свободы.
Мужчина вещает и пророчествует. Сеет разумное, доброе, вечное…
Мужчина сеет, а женщина — пашет. На фабриках и в пиццериях. За три пятьдесят в час…
Лично я пролежал на диване ровно год. Моя жена работала с утра до ночи. За ужином она дремала под мои рассуждения на тему свободы и автократии.
Мне вспоминаются дни перед отъездом. И мои решительные заявления:
— Главное — обрести свободу. Остальное не имеет значения… Буду мыть посуду в ресторане. Или таскать мешки…
Ленинградцы всхлипывали, слушая мои предотъездные речи.
Однако выяснилось, что мыть посуду в ресторане — тяжело и неприятно (я и дома-то мою ее без энтузиазма)…
Короче, обрел я свободу и лег на диван. А жена работает. Так прошел год…
Наконец мы решили издавать газету. Моя жена сказала:
— Ничего, я привыкла. Ты и в Союзе был нестандартной личностью.
— Вот увидишь, — говорю, — Меттер сулит заманчивые перспективы.
— Бедная Таня, — неопределенно высказалась моя жена…
Прошел год. «Новый американец» крепнет и обретает стабильность.
В Форест-Хиллсе я стал не менее популярен, чем Консон.
Хотя на доходах все это отражается слабо…
Тем не менее я хочу сказать:
— Ирина, Галя, Таня, Рая, Лена! Еще немного, и мы заживем по-человечески! Простите нас! И пожелайте нам удачи!
