Лето страха

Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее — две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная — распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они — спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями[7].

Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур — шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, — висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.

Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне — лицом вниз — лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.

Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.

Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.

Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.

Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.

Или такую... как — не похожие на себя — Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.

Или такую... как — свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и — углами — на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.

Или такую... как — Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.

Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом — отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это — единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.

Глава 20

Чуть позже, на дрожащих ногах, содрогаясь от отвращения, бушующего в моем сердце, я вернулся домой. Встретила меня Грейс. На ней был фартук Изабеллы, тенниска и шорты.

— Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! — сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.

Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, — обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.

Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.

В конце концов я вышел в гостиную.

Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин — «Секс на кухне». Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание — открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.

— Что случилось? — спросила она.

— Погибли люди и много животных.

— Вот почему вертолеты разлетались?

— Да.

— Ужасное, должно быть, зрелище.

— Да, девочка, ужасное.

Я плеснул в стакан новую — щедрую — порцию виски и ушел в кабинет.

Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.

— Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.

— Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.

— Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? — спросил он.

— Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.

— Ты знал этих людей?

— Ну вроде того.

— Мне приехать к тебе?

— Жди Эмбер. Пока, пап.

Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну — Вильяму Фредерику.

Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.

Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.

Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один