Она сначала даже и не поняла, кому это сказала. Остановилась, потирая ушибленное колено. Щуря глаза в мутный сумрак — черноту, разбавленную желтым мерцанием далекой свечи. Пытаясь разглядеть невнятный силуэт высокой неподвижной фигуры, осмелившейся заступить ей дорогу.
— С дороги, — Марго поперхнулась, не договорив.
Ярость, толкнувшаяся огнем в виски, вспыхнула и сгорела. Щеки заледенели. Ужас перехватил горло — как будто не воздуха наглоталась, а стылой черной воды (из того страшного колодца в самом скверном из своих снов). На миг ей показалось, что на самом деле каменная статуя выступила из-за лестницы навстречу, блеснув белой ладонью в приветственном невозможном движении и пытаясь разломать оскалом улыбки неподвижность мраморного лица.
Преодолев судорогу, сжавшую горло, Марго жадно вдохнула. Ей уже было все равно — воздуха или воды. Жизни или смерти. Еще, кажется, ей было все равно — ожила статуя подобно пресловутому Командору или нет. Черная вода из невидимого колодца и воздух пустого молчаливого дома перемешались в горле Марго и заклокотали рваным смехом. Или плачем? Или рычанием? Обессилев, Марго оперлась на услужливо протянутую каменную руку. Смех звучал дико в ночном молчании спящего дома. И это ей теперь тоже было все равно.
Богиня, навечно замершая на острие, своего незавершенного шага, смотрела сверху вниз понимающе и мудро. Марго под этим взглядом вдруг опять почувствовала себя растерянной девочкой, шепчущей благоговейно у подножия мраморного совершенства: «Я вырасту и буду как ты»… «Как ты» — кем? Богиней? Статуей? Сейчас ей хотелось стать статуей.
Улыбка, замерзшая на каменных губах; мудрость в слепых глазах; движение стройной ноги — начало летящего шага. И так всегда. Годы, столетия.
Вечность. Улыбка, мудрость, начало шага. Навсегда.
Марго прижалась лбом к прохладным складкам мраморной туники. Вот так. Замереть. Обернуться в камень.
Смотреть слепыми белыми глазами — в никуда. Бесконечно долго. Шагать — в никуда. Улыбаться. В никуда.
Интересно, каково это? Внутри холодной каменной оболочки? Смотреть — и не видеть. Шагать — и не идти. Не слышать. Не помнить. Не любить. Не убивать.
Не сбегать торопливо по лестнице, придерживая дрожащими пальцами складки шелкового платья. Нового, сияющего. Будто солнечный луч пытаешься удержать в ладони — а он выскальзывает, и ласкает кожу, и горит огнем. И, запрокинув головы, смотрят на этот огонь гости, столпившиеся у подножия лестницы. Первые гости этого дома за много лет. Потому, наверное, так смущенно и притих дом. Укрылся новыми занавесками, вычищенными коврами, спрятался за блеском надраенных подсвечников и столового серебра. Даже лестница не скрипит, и натертые воском старые перила блестят, как озеро под солнцем. Марго волновалась. Каждый шаг — скользкая ступенька, ведущая ее все ниже — и ближе — к гостям и к Владиславу, пока невидимому за цветником незнакомых лиц и разноцветных нарядов, — казался ей невероятно важным. Не оступиться, не упасть. Не ошибиться. Преодолеть сомнение — желание повернуться назад, сбежать, спрятаться в своей уютной, родной комнатке.
На секунду — должно быть, огонь свечей метнулся под сквозняком в сторону — Марго померещилось, что она опять попала в один из своих снов. Тот, в котором она идет к ожидающему ее костру. И тоже вокруг люди — пятна незнакомых лиц. И тоже страшно оступиться и упасть, потому что тогда эти люди забьют ее камнями. И она идет, ожидая напряженной спиной первого удара и вымеряя каждый осторожный шаг. Идет. На свой костер.
А потом Марго отыскала в толпе лицо Владислава и разглядела его ободряющую улыбку. И, в тот же миг забыв о встревожившем ее видении, подумала, волнуясь, — как несколько минут назад, разглядывая себя в зеркале в своей комнате: «Интересно, понравится ли ему это платье?»
— Вот и ты, — сказал Владислав, подхватывая ее руку и укрывая ее дрожащие пальцы своей теплой ладонью. — А вот и моя невеста наконец, — смеясь, обернулся он к гостям, поворачивая Марго за собой, и пятна незнакомых лиц опять закружились у нее перед глазами, перепутываясь, задевая друг друга, напоминая о камнях, спрятанных до поры до времени в кулаках, кружевных манжетах, расшитых рукавах.
Марго зажмурилась на секунду, стряхивая наваждение. А когда открыла глаза, на окружающих ее лицах не было ничего, кроме доброжелательного любопытства.
— Какое милое платье, голубушка, — старая дама — седые волосы закручены в замысловатую прическу — тронула Марго за локоть. Погладила шелк морщинистым пальцем — изумруд на перстне плеснул зеленым огнем.
— Мила, мила, — глухим басом пророкотал гигант с длинными черными усами, клонясь широкой спиной в поклоне и проворно ловя огромной ручищей ладонь Марго для поцелуя. — А все такой затворницей…
«Может, мне это снится?» — Марго, как заколдованная, шла рядом с Владиславом к столу. К блеску тяжелой парадной скатерти, сиянию серебра, головокружительным ароматам, одобрительному гулу гостей. Сон этот был придуман Владиславом. «О гостях я позабочусь», — небрежно сказал он, когда речь зашла о подготовке к свадьбе. Марго вообще не представляла, что в связи с этим нужно делать. Может, потому ей это все и казалось сном. Из тех, от которых запоминаются одни обрывки. Яркие, праздничные. Потом их так и не соединить в одно целое — и не понять, что же это было. И было ли вообще что-то?
Играла музыка (интересно, а музыканты-то откуда взялись?). То, спотыкаясь, набирала темп, торопилась; и галопом топали гости, расшатывая жалобно дрожащий паркет. То взлетала птицей-певуньей, рассыпала разноцветные перья; и взвизгивала рыдающая скрипка; и посерьезневшие гости танцевали медленно и важно. Вспотевший черноусый гигант уговаривал Марго сплясать; Марго безуспешно пыталась высвободить из его пятерни свою ладонь. Потом все-таки кружилась под надрывные причитания скрипки. Лица, улыбки, кружева опять мелькали, сливаясь в разноцветные пятна.
— Прямо как матушка, — густо и жарко пробасил в ухо гигант. — Похожа-то…
Марго, вскинув голову, вдруг увидела близко его большое красное лицо — морщинки вокруг глаз, седые нити в роскошных усах. А ведь, наверное, по возрасту — как дядя Владислав. Только тот стариком выглядит, а этот…
— А мою матушку… вы знали?
И опять свечи задрожали, огонь мазнул алым и желтым — пламенем в ночном небе над горящим домом.
Владислав перехватил ее из объятий черноусого пана, и огонь свечей выправился, засиял ровно и спокойно. Празднично. И пламя в полнеба рассыпалось сотней звезд, искрами фейерверка, блеском в глазах улыбающегося Владислава.
— Как, нравится? — тихо спросил он, обжигая дыханием щеку, почти дотрагиваясь губами до щеки. Горячо, потом холодно — до ледяного озноба; потом опять горячо. Марго зажмурилась на секунду. Губы, теплые и сладкие, как лесной мед. Мурашки по спине, дрожь в кончиках лопаток, где рвутся сквозь кожу невидимые крылья.
— Да, — выдохнула она. — Да. Очень нравится.
А когда музыканты закончили играть этот бесконечный танец и одиноко взвизгнула припозднившаяся скрипка, Марго опять поймала взгляд черноусого старого пана. Задумчивый и восхищенный. «Прямо как матушка», — снова горячо ухнуло в ушах: «как матушка»… Она вздрогнула. От сквозняка, тронувшего разгоряченную кожу?
Марго вздрогнула. Холодные пальцы тронули ее плечо.
— Не плачь, девочка.
Старухин голос. Призрак? Каменная статуя, разомкнувшая белые негнущиеся губы?
Мраморное бедро под щекой Марго потеплело — и пошевелилось? А, какая разница. Марго так и не открыла глаз. Слезы обжигали ее лицо. Согревали холодную кожу каменной богини. Нарушали ее бесконечный мраморный покой.
— Не плачь, девочка.
— Я знала, — ответила ей Марго, дрожа — не от страха, от воспоминаний, — я знала, что будет уже
