Имя твоего волка

Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся.

Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной?

Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было.

Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»…

— Подожди меня! — позвала Ритка, протягивая руку. И дотрагиваясь до темно-серого, почти черного плаща, обнимающего плечи женщины. Ткань оказалась теплой и шелковистой наощупь. — Подожди!

Женщина обернулась.

— Я уже иду, — торопясь, сказала ей Ритка. — Я успею. Я ведь успею, да?

Лицо женщины было совершенно таким, каким Ритка хотела его увидеть. Совершенно.

* * *

…И обернусь я волком,
когда расцветет луна,
и раскрошу в осколки
серебряные зеркала.

Волком с черной шерстью,
присыпанной серебром,
с пропастью вместо сердца —
долгой и ледяной.

И на упругих лапах
я понесусь неслышно
за тенью, скулящей жалко,
трусливой двуногой мыши.

Будет мой бег так сладок,
как выдержанное вино,
И пламя моей гортани
слезы и смех в одно

сплетет в бесконечном вое,
когда на излете ночи
я догоню ЕГО
и разорву его очи.

Я выпью свет из глазниц
и жизнь из теплого горла,
и в ребрах, как в клетке птиц,
я сердце поймаю скоро.

И, криком пугая ночь,
его разорву в куски,
и разбросаю прочь
кровавые лоскутки.

А после, в восходе солнца,
я закричу от муки,
к ране в раскрытых ребрах
не лапы прижав — а руки.

А в них — мои страх и боль,
Ложь, и любовь, и честность, —
рваных лоскутьев кровь —
сердце мое. Сердце.

* * *