Олег Павлович резко поднялся, взволнованно прошел к окну и задумчиво замер. Не оборачиваясь, каким-то ободранным голосом произнес:
— Оставьте адрес.
— Нет адреса. В дороге родила, в Чебоксарах… Я не нужна вам больше?
— Спасибо, Серафима Сергеевна, можете идти.
В дверях Серафима оглянулась. Козырев, опершись о подоконник, смотрел в темноту парка и думал о своем. Даже не видя его лица, любой скажет: чертовски хорош майор медслужбы Козырев! Не показной аристократизм, не нарочитое пижонство и щегольство в нем (какое щегольство в нижней-то рубашке!). Собран, неустанен. Родился таким. Другого десять часов за операционным столом вымотали бы, выжали, а он — гляди-ко! Какая удержится, если поманит? Прижмет ушки, как заяц, и… В-во удав, чисто удав…
Стирая стыдные перед подругой мысли, Серафима, сердясь на себя за эти мысли, резко спросила:
— Когда пришлет письмо с адресом, известить?
Резкость в голосе Серафимы заставила обернуться Козырева. В прищуре глаз медсестры, верного своего помощника, уловил злой огонек и стал закипать. Чего суется! Чего лезет! Вон и Мингали Валиевич, черт лысый, ледяной коркой покрылся. Что они знают? За что осуждают? За что? Долбануть вот кулаком по оконной раме: «Не мой, не мой это ребенок! Из санбата привезла!» Да разве долбанешь, разве скажешь такое, если сам в то не веришь. Ну, был у нее кто-то, был! И не кто-то, а капитан Прибылов, командир медсанбата. Так что, у тебя не было? Ведь любишь, потому и терзаешься, сердцем болеешь, мозги черт- течем нафаршировал… О чем думал? Очередной мимолетный роман? «Простите нас, но мы имели право…» Несомненно, как же!
Да нет же, нет, Олег Павлович, майор медслужбы Козырев, все сложнее и гораздо серьезнее. Все приключавшееся до этого — пустое и недостойное. Что должно прийти — пришло, а коли пришло — радуйся, пылай, гори до золы!
Нарастающее в душе раздражение — на Серафиму, на Валиева, на себя, что дал волю этому раздражению, — не держалось, перло наружу. У кого-то оно и выперло бы, только не у Олега Павловича. Сказал Серафиме сдержанно:
— Буду благодарен за адрес.
Серафима не вышла и на этот раз. Строптиво вздернув голову, она подошла к Валиеву, ткнула пальцем в письмо:
— Как по-русски это ругательство?
Мингали Валиевич прочитал вслух: «Кюз-ну-рым» — и улыбнулся Серафиме:
— Так ругают у нас самого близкого и дорогого человека. Свет очей моих, если по-русски.
Серафима смущенно хмыкнула, покосилась на Козырева и только тогда направилась к дверям.
Нет, неймется-таки окаянной девке, снова остановилась, кивнула на газеты, лежащие с краю стола:
— Читали «В Совнаркоме СССР»? Прочитайте. Одиноким матерям, которые родили после восьмого июля, будут платить государственные пособия. Руфа родила семнадцатого. Так что, свет очей моих, она без вас проживет.
Сказала это Серафима — и вон за порог.
У Олега Павловича все клокотало внутри. Глядя на дверь, помотал тяжело разболевшейся головой. Подставил стул ближе к Валиеву и, помедлив немного, сказал:
— Давай за дело, Мингали Валиевич.
Отстраняясь от всего услышанного, Валиев подал извлеченные из полевой сумки бумажки, стал перечислять предметы, оставшиеся в немецкой швейной мастерской:
— Швейные машины, шинельное сукно, саржа… Это нам ни к чему, сдадим в интендантство, а вот белую миткалевую ткань надо бы прижать. Простыни, задергушки на окна, салфетки всякие во врачебных кабинетах…
— Говоришь, задергушки-простыни? — Вопрос был ради паузы, но он тут же натолкнул Козырева на то, что давно заботило. — Тысяча метров? Это хорошо… Не надо приходовать, не надо сдавать в интендантство. И саржу придержи.
— А ее-то на кой леший?
Идея у Козырева уже приобретала отчетливые формы. Ответил:
— Для кого-то подкладка, а кому-то на рубашку, на сарафан сгодится.
— Не пойму что-то, — сказал Валиев, хотя смысл услышанного стал доходить до него.
— Жаль. Надо бы раньше понять. Самому. Ты вот о занавесках… Скажи, медсестра Кузина у тебя для какой цели просила иголки? Знаешь? Вот то-то… А у нее в деревне не лучше, поди, чем у того сержанта, для которого просила. И у других девчонок. Они, как мы, аттестатов не высылают, не из чего. Да и чего там купишь!
— А если… Ведь шкуру спустят и в личное дело подошьют, — поосторожничал Валиев.
— Пуганая ворона куста боится? — не обижая, покосился на него Олег Павлович.
Валиев усмехнулся, сказал:
— Кураккан урдэк куте белэн кульгэ чума.
— Ты уж давай, чтобы я понял твою чуму. Руфина тоже, бывало… Ляпнет что-нибудь — сиди и ломай голову.
— Пуганая утка в озеро гузкой ныряет, — перевел Валиев, смягчая грубоватое слово словом гузка. — У нас так говорят.
Козырев засмеялся:
— Те же штаны, только назад пуговками.
— Найдутся деятели, что и давнее мое припомнят, — не особенно напирая на свою опаску, произнес Мингали Валиевич.
Козырева задело это, глаза огнем взялись:
— Рта раскрыть не дам! Я распорядился, я и отвечать буду! — Помолчал, продолжил с рассудительной мрачностью: — Взыскание? В звании, в должности понизят? Но я — хирург. Рядовым врачом пойду, зато медсестры мамам хоть чем-то подсобят… Да и нет оснований, дорогой Мингали Валиевич, трясти душу из Козырева, четвертовать его за какие-то тряпки. Использовать трофеи для действующей армии не возбраняется, а мы — действующая. Так что хрен кто взыщет.
— Ниток еще восемнадцать коробок, — вспомнил Валиев.
— Теперь ты мне нравишься! — Олег Павлович хлопнул ладонью по лежащим на столе валиевским бумажкам. — Прикинь, у кого какая семья, подели добытое тобой у врага. Из немецкого продсклада тебе ничего не перепало?
— Кроме спирта — ничего.
— У тебя, кажись, знакомства в ПФС[11], выменяй на спирт.
— Трофейное у них и без спирта выколочу. Гору ящиков сливочного масла взяли, целый холодильник мясных туш.
— Ну, этого в посылке не пошлешь Тушенку бы, шпик.
— Попробую Только бы к празднику какому, а так ни то ни се.
— Получат посылки — вот и праздник. — Козырев прикрыл ладонями воспаленные глазницы, несколько посидел в этом положении, потом раздраженно спросил: — Что на меня так смотришь? — спросил, хотя не видел, смотрит на него Валиев или не смотрит. Просто вернулся к тому, что оставила в его душе Серафима. — С Серафимой, что ли, сговорились? Может, пояснить что?
— Зачем пояснять. Постарше тебя, кое-что понимаю.
— Д-да-а, людей понимать надо, — холодно и со значением сказал Козырев. — Нельзя без понимания. Нам в особенности — из одного котелка кашу едим.
Мингали Валиевич поерзал, прижег папиросу, потом уж, не зная, какая будет реакция, и досадуя, что остерегается наскочить на резкий отпор, предложил все же:
— Руфине Хайрулловне собрать бы кое-что. От коллектива.
Олег Павлович обратил на Валиева леденящий взор, сурово сказал:
— Руфине Хайрулловне ни Совнарком, ни коллектив — я обязан! Я и позабочусь!
