Василий Курочка выразился помягче:
— Не мужик ты, Якухин, так, видимость мужицкая.
Наступившее молчание могло и ссорой кончиться, да Боря Басаргин нарушил это молчание. Закручинился что-то, произнес горемычным голосом:
— Вот и у меня, наверное, ребеночек где-то растет…
Борино тоскливое заявление было настолько неожиданным, настолько нелепым, что сразу даже рассмеяться не смогли. Лейтенант Гончаров, сидевший спиной в подушку, книжку с колен уронил. Машенька, хотя и не показывала виду, что слышит, бинты мотать перестала. Смыслов, пересилив боль, повернул голову, чтобы разглядеть Борю через три койки.
Первыми весело заквохтали выздоравливающие — Краснопеев, Мамонов, Россоха, а Якухин рот открыл, да так и сидел бездыханно. Когда опомнился, тут же и ухнул:
— Вот этого возгривого в яму-то. На губах еще не обсохло.
Подобие улыбки появилось и на мрачном лице Василия Курочки.
— С чего это ты взял, Борька? — спросил он. — Какой ребеночек, откуда он у тебя?
Боря положил больную ногу поудобнее, позагибал пальцы:
— Сколько это бывает? Девять месяцев, да? Во-о-от, а прошло одиннадцать.
Подстрекаемый повеселевшей палатой, Боря рассказал о своих страданиях.
Прибывших в запасной полк новобранцев отправили в лес на заготовку дров, а лес этот, где дали делянку для воинской части, — у черта на куличках. Пароходом добираться надо. Всю ночь плюхался пароходишко по реке, продрог Боря, слоняясь по замусоренной палубе, искал место в затишке. Тут и услышал голосок — томный, притягивающий:
— Паренек, а паренек, иди сюда, тут хорошо, тепленько.
Боре только бы приткнуться куда, задать храпака от несытного пайка. Прополз в туннель из ящиков, откуда доносился голос, учуял кого-то руками.
— Сюда ложись, сюда. Ближе. Вот так. Дай-ка я тебя пальтецом укрою.
От близости женского тела у парня пересохло во рту, боится пальцем ворохнуть. Соблазнительница воркует про то, как увидела его на дебаркадере, как понравился ей. Про имя спросила и про то — женатый ли.
Надо же — женатый! Когда ему было жениться, если еще восемнадцати не исполнилось.
Не различимая впотьмах Борина радость (а что радость — Боря не сомневался: волосы шелковистые, душистым мылом пахнут) дышит в ухо теплом, шепчет колдовским голоском:
— Вот такого я и хочу любить…
Как целоваться стали — в голове совсем помутилось.
Проснулся Боря от утренней свежести, глаз не открывает, думает, как вести себя, о чем говорить. Теперь некуда деваться, надо жениться. Разве он посмеет обмануть такую доверчивую, ласковую… Н-нет, Борька не подлец. Только вот как это… Не сказал, что скоро на фронт уедет. Обманул, выходит. Вдруг заревет при всех.
Беда прямо, как тяжело стало солдату. Повздыхал немного, решил сейчас же и объясниться. Надо только обнять, приласкать, рассказать все начистоту. Потянулся обнять — нет никого. Пошарил для верности, глазами поискал — пусто. Выполз из-под ящиков, стал ждать. Мало ли куда могла отлучиться. Потом встревожился. Поискать бы, окликнуть. Но как поищешь? Лица не видел, имени не спросил… Придет, не может не прийти. Смущается, наверно, что так вот сразу…
Никто не пришел к Боре. Палуба парохода просыпалась, многорото зевала, сморкалась, чихала, жгла чадный самосад. Спросил бабку, которая неподалеку ворочалась и кашляла, — не знает ли, куда ушла девушка, которая здесь спала.
Бабка накашлялась досыта, подивилась на Борю, спросила непонимающе:
— Кака девушка? Наталья, што ли? Милай, кака она девушка. У Натальи-то девка растет, тебя, поди, постарше. Сошла Наталья на той пристани, у них телятник там, лагерем летним зовется.
Старуха смотрела на потерявшего способность соображать Борьку Найденова, разбиралась, чем он от макушки до пят заполнен в эту минуту, и осенило догадкой. Заслонила ладошкой открытый в смехе беззубый рот.
— Чего такой пришибленный-то, товарищ боец? Ай сполуношничал? Ну, Наталья, ай да Наталья…
Заканчивая рассказ, Боря вернулся к тому, с чего начал:
— Теперь, поди, родила…
Хохотали кто мог. Машенька собрала бинты в марлевый мешочек и в строгой стыдливости вышла за дверь. Смыслов проследил за ее неторопливой легкой поступью и повернулся к соседу.
Костисто-матовое лицо Малыгина в венчике густо побелевших волос пугало и вызывало тягостные чувства. Первое время Смыслов взглядывал на него украдкой, тут же отворачивался и начинал думать об этом человеке, пытаясь собственным умозаключением проникнуть в его молчание, понять это молчание. Сейчас, глядя на Малыгина, занялся тем же. Слышит Малыгин или нет, что происходит в палате? Не может не слышать. Но ни один мускул на лице не показывал, что слышит. Отключился, обратил слух в себя?
Развеселенные байками обитатели палаты стали утихать. Не нашедший сочувствия, обиженный недоверчивым смехом, покостылял Боря Басаргин — до ветру, больше ему ходить некуда и незачем. Снова взялся за книгу лейтенант Гончаров, ушел узнать о почте Мамонов. Якухин, почуяв зародившееся к нему отчуждение, привязчиво нудил над более отходчивым лейтенантом Россохой, который, утвердив подбородок на тросточке, сидел в задумчивом безделии.
— Спел бы, Павел, а… Свою хохляцкую. Ту, которую тот раз пел. А, Павел?
Прилип банный лист, не отвяжется теперь. Но и у самого Россохи упоминание о песне растревожило душу. Он, как муха, потер ногу об ногу, скинул таким образом тапочки и забрался с ногами на одеяло. Полулежа, подмяв под бок подушку, мягко повел:
Чорнii брови, карii очи.
Темнi як нiчка, яснi як день.
Ой очi, очi, очi дiвочi,
Де ви навчились зводить людей?
При повторе к напетому тенору Павла Россохи присоединился еще один голос — более низкий малоросский баритон Петра Ануфриевича Щатенко. И это было для всех неожиданностью.
Песня проникла за двери палаты, дверь распахнулась, впустив Машеньку и Юрате, в проеме задержались ходячие из соседней палаты, через их головы стали вытягивать шеи другие слонявшиеся по коридору.
У Малыгина чуть дрогнули веки, он приоткрыл спекшийся рот, поводил языком по фиолетовым губам. Слушает — подумал Смыслов.
Теперь о поразительной силе девичьих глаз рассказывали два голоса:
Вас i немае, а ви мов тута,
Свiтите в душу, як двi зорi.
Чи в вас улита якась отрута,
Чи, може, справдi ви знахарi.
Смыслов снова взглянул на Малыгина. Теперь его лицо прикрыто ладонью левой руки, подбородок вздрагивает. Это был знакомый Смыслову сухой плач, плач без слез, который не облегчает, а только надрывает душу.
Чорнii брови, карii очi,
Страшно дивитись пiд час на вас,—
Не будешь спаги нi в день, нi в ночi,
Все будешь думать тiлько про вас.
Установилась долгая завороженная тишина. Россоха переменил положение, тоскливо посмотрел на майора Щатенко, предложил:
— Петр Ануфриевич, давайте «Орленка».
Щатенко в согласии кивнул головой. Смыслов взволнованно напряг слух, незабытой болью потянуло сердце.
