укладывала в сумку, чтобы потом съесть их на скамейке парка, запивая слабеньким китайским чаем из термоса и кормя крошками воробьев и белок.
Женщина, сидевшая в Музее современного искусства за столиком, на котором покоилась учетная книга союза друзей этого музея, оказалась настолько обворожительной, что она, при всей ее нынешней бедности, тут же в этот союз и вступила. Ей всегда нравилось, особенно в холодные дни, проводить самое малое час в вестибюле, наблюдая за входившими и выходившими людьми — и какие же интеллигентные у некоторых были лица. Единственное, не самое, впрочем, страшное неудобство состояло в том, что, едва она по-настоящему углублялась в созерцание какого-нибудь произведения искусства, ее обуревало жгучее желание пописать. И в ушах ее раздавался голос бабушки:
— Дорогая моя, если уж и вправду приспичит, отыскивай только чистые, очень чистые туалеты.
А как выяснилось, на туалетах большинства галерей, хоть и безупречно чистых, сказывалось ближе к вечеру чрезмерное, на ее вкус, обилие посетительниц. Собственно, не большинства, а всех, если не считать галереи Фрика, замечательного старого особняка, в сияющем мраморном великолепии женской уборной коего, даже при том, что располагалась она в подвале, ощущалось нечто уединенно-отшельническое, порождавшее безотчетное чувство доверия.
Вообще же к выбору достойных посещения уборных она относилась с изрядной разборчивостью. Около “Метрополитен” стоял отель с содержавшимся в образцовой чистоте дамским туалетом. Вот только тамошний швейцар, которому она, заходившая в отель в строго определенные дни, успела примелькаться, взирал на нее не то чтобы недружелюбно, но с выражением несколько озадаченным, свидетельствовавшим о том, что он все пытается и не может припомнить ее имя, а это поневоле заставляло ее напускать на себя вид постоянной клиентки. И хотя швейцар, как и прочий персонал отеля, неизменно оставался безукоризненно вежливым, она в конце концов решила, что следует поискать другое место, где можно будет спокойно мочиться.
Ну и пожалуйста, бродя по городу, по его галереям, она обнаружила места попросту идеальные — скажем, отели “Плаза” и “Пьер”, в последнем уборная была самой что ни на есть уединенной и укромной. Хотя лучшими из всех оказались две фешенебельные похоронные конторы. До которых из Центрального парка и идти-то было, что в одну, что в другую сторону, всего ничего. С замечательными туалетами, на редкость чистенькими и уютными. С мягкими и толстыми коврами, коробками салфеток для утирания слез и светящимися безупречной чистотой унитазами.
Что ж, в такие дни существование становилась умеренно терпимым, даже при том, что ей приходилось тяжко трудиться, чтобы не остаться совсем без гроша. И даже при том, что ее окружал Нью- Йорк, фондовая биржа мира, город, в котором улыбка и та стоит денег. В котором так много расставшихся с надеждой скитальцев. И так много, вдобавок, никому не нужных, не опознанных покойников, которых зарывают в “землю горшечников” на острове Харта, у берегов залива Пелем. Однако она-то еще оставалась живой и сидела на плетеных, оттертых до блеска сиденьях, влетая со свистом в город по Нью-Йоркской центральной, предаваясь своим бесцензурным помышлениям, пока ее проносило сквозь Крествуд и Флитвуд, и Вудлон, и осознавая вдруг, как много в этих названиях “удов”.
А еще она размышляла о том, что многие женщины не знают, как им собой распорядиться — сейчас, когда они со дня на день превращаются в старых уродин. Сколько ни было у нее подруг и знакомых, каждая ощущала себя жалким ничтожеством. Отупевшим либо от ухода за детьми, либо от супружества с честными и рьяными тружениками, либо от благополучной карьеры, так и не позволившей им выйти замуж. А жалкая ответная женская реакция на существование в этой богом проклятой стране — да это силком подпихивало каждую к идиотской мысли о том, что нужно либо обабить мужчин, либо обратить их в еще больших ублюдков, чем они уже есть. И при этом все старались оставаться дипломатично-умеренными и боялись называть вещи подлинными их именами.
Даже худшие ее со Стивом разногласия казались теперь, когда воспоминания о них повыцвели, не такими уж и худыми. Когда она самую малость переставляла мебель в гостиной и знала, что Стиву перестановка не понравится, то, встав посреди дома, говорила себе: если он, раздолбанный сукин сын, вернувшись из деловой поездки, еще раз передвинет пепельницу хотя бы на дюйм влево, как передвинул ее на прошлой неделе и передвигал во все предыдущие, я врежу ему по сраной башке кухонным топориком и больше этому психопату, этому сексуальному маньяку ни разу не дам. И надеялась при этом, что бабушка не услышит на небесах, к каким вульгарным словесам она прибегает.
Однако теперь, опустившись до уровня рабочего класса, она старалась напоминать себе, что видывала и лучшие времена, сохранившиеся хотя бы в ее воображении. И разница была не только в деньгах. Ведь оплывала же она когда-то огромную бабушкину плантацию по морю, помахивая веслом и ведя свое каноэ среди аллигаторов, рискуя — и как это было волнующе — погибнуть от укуса щитомордника или шершня. Хотя теперь ей и трудно было вообразить, что та же южная бабушка обучала ее кодексу поведения, коего надлежит придерживаться женщине хороших кровей. Всегда говоря ей, почему не следует делать того или этого.
— Потому что, моя дорогая, тебя воспитали как леди. Леди.
Вот ею она и осталась, леди. Но уже не в полном, каноническом смысле этого слова. Теперь она чувствовала себя преждевременно выведенной за штат, добавленный к грудам гериатрического хлама, что навален по всей Америке, от побережья до побережья. А может, даже и по Канаде, где множество подобных тебе женщин пребывают в прекрасном здравии и потому не нуждаются в помощи врачей, лезущих со стетоскопами к их портмоне и кошелькам. В ее же характере стало проступать все больше черт поистине британских, позволявших ей относиться к разного рода неприятностям как к куче собачьего дерьма.
Ей хотелось, чтобы каждый житель страны стер наконец с рожи фальшивую улыбку. Попытка же перемениться самой и снова начать борьбу за то, чтобы вернуться в состояние всем довольной матери семейства, всячески избегающей au blet [19]дородности и отечности, представлялась ей просто-напросто еще одним унижением, которого она не сможет перенести. Уж лучше стать затворницей, держаться от всех в стороне. К тому же она начала получать удовольствие от того, что избегала людей, которых знала когда-то, и чувствовала, что удовольствие это по меньшей мере сравнимо с чувством вины, каковое испытывают избегающие ее люди. Вот чего она никогда не ожидала, так это что деньги станут играть в ее жизни столь огромную роль, сводящуюся в конечном итоге к присутствию или отсутствию крыши над головой. Печальное изменение обстоятельств чуть ли не за одну ночь перевернуло всю ее жизнь, превратив ее из ничего не боящейся, деловитой и гордой собою дамы в существо, которому почему-то все время хочется оправдываться. Да и продажа “ягуара”, а следом и старенького “вольво” еще пуще подорвала ее независимость, доведя до унизительного состояния человека, вечно ждущего автобуса под дождем. И пока она мокла, ей оставалось утешаться лишь словами, некогда сказанными бабушкой:
— Ах, дорогая моя, даже лучшие из людей и те временами ездят в автобусах. Но, пожалуй, только в Нью-Йорке и только по Мэдисон и Пятой авеню.
Впрочем, два-три мужа вовсе ее не избегали, отчего две-три жены впадали в состояние все более нервозное. Но по крайней мере времяпровождение в их обществе было все же лучше, чем участие в оргиях, происходивших в задних комнатах какого-нибудь печально известного придорожного мотеля, рассказы о котором она выслушивала дорогой, — почтенные, не расстающиеся с кейсами жители города, похоже, предавались в этих заведениях не одним только задушевным беседам. Хотя случившееся там недавно убийство репутацию этого мотеля отчасти подорвало. Да и какую-нибудь мерзостную заразу подцепить в такой дыре было проще простого.
И все-таки разве мог любой многолюдный загул с перепихом быть хуже тех мгновений, в которые одиночество накрывало ее с головой и она просто сидела, вот как сегодня ночью, попивая холодную водку и слушая, снова и снова, Малера. Пока наконец не вцепилась при последних аккордах руками в волосы и не зарыдала над жалкой своей участью. Готовясь таким манером ко сну. И, боже милостивый, в половине первого ночи ее, читавшую, поклевывая носом, и уж было заснувшую, разбудил не Малер, но дверной звонок.
Такое случалось и раньше, и она не подходила к двери. Однако нынче у нее еще горел свет. А в те нечастые разы, когда она к двери все-таки подходила, опасливо интересуясь, кто там, ей, по крайности, доставалось на пару часов хоть какое-то общество, пусть и приходилось при этом терпеть безумное и безмолвное сопение единственных доступных ей мужчин, каковые неизменно были чьими-то мужьями и
