— Перестань. Черт. Хватит.
Не надо кричать так громко. Разбудишь бедную старуху, еще более одинокую, чем ты. О господи, а может, я и как потаскуха ничего не добьюсь. Задница у меня пока что в порядке, а вот лицо понемногу становится ни к черту, если уже не стало. Нет, конечно мужики на стройплощадках давным-давно перестали присвистывать все как один, увидев меня, однако пару-другую присвистов я еще получаю, а стало быть, и привлекательность кой-какую сохранила. Все, что положено, при мне, так что вставать на меня у мужиков будет. Всего-то и делов — смотреть на каждый член как на сосиску, с горчицей она там и с квашеной капустой или без. А предварительный массаж заставит их кончать побыстрее, что повысит оборачиваемость клиентуры.
— Ты свое получил, козлик. Следующий.
Когда-то, только еще поступив в Брин-Мор, я первый раз приехала в Нью-Йорк и впервые оказалась в набитом мужчинами скоростном лифте, шедшем на пятидесятый этаж, и ни с того ни с сего ляпнула, что поднимаются они быстрее, чем опускаются. И покраснела, когда все вытаращились на меня, а двое расхохотались, а лифт как раз проезжал десятый этаж, и впереди было еще сорок.
Опять же, сейчас не лучшее время, чтобы подаваться в шлюхи, можно и смертельную болезнь подцепить. И потому, если это занятие не единственное, какое тебе остается, ты, обратившись в шлюху, унизишь своих детей. Покроешь позором свой университет. Подмочишь репутацию общества его выпускниц, в котором все еще состоишь. А родители твои, и без того уже живущие на таблетках и джине, просто помрут от срама. Зато, господи боже ты мой, с банковским счетом у тебя будет полный порядок. Прошу тебя, боже милостивый, прерви мои не дающие мне заснуть беспомощные бесцензурные помышления. Все, чего я хочу, — сохранить над головой эту напоминающую о Тресковом мысе гонтовую крышу. Спаси вот эту вот дочь американской революции от полиэтиленовой обертки, в которой она будет просиживать целые дни в наилучшим образом проветриваемых атриумах Манхэттена, поедая йогурт из пластмассовой баночки. Пока еще жизнь не врезала мне по титькам, как врезает она мужикам по простате.
В этот холодный солнечный день она едва не проспала поезд, которым собиралась отправиться в город, в музеи. И поймала себя на том, что напевает за завтраком. Шагайте, воины Христовы, — это при том, что в Бога она не верила. Ладно, покамест ты хоть запорами не обзавелась. Давай, намазывай масло на поджаренный хлеб. Капай на него мед. Пей свой сок. Отхлебывай кофе. Теперь у тебя каждый пенни на счету. Хотя там и считать уже нечего. Что я делаю. Я. Я. Неторопливо коплю. Коплю таблетки снотворного. Таблетки снотворного. В ожидании ночи. Чтобы спать, спать и спать. Навеки упокоиться с миром.
Кто из Скарсдейла приедет на мои похороны в Каролину, кто придет в высоких — для защиты от змей — сапогах, по высокой траве, на мою могилу. Я унесу с собой в гроб ужасную, ужасную правду. Мой блеф тогда, с Клиффордом, вовсе не был бы блефом, найдись у него еще триста шестьдесят четыре доллара и четырнадцать центов. Я и вправду могла позволить ему вставить мне и пыхтеть, обдавая меня мерзким дыханием, просто ради того, чтобы оплатить квартиру за следующие несколько месяцев. Стать шлюхой. Взглянуть в лицо нынешней моей жизни, смириться с тем, что я вовсе не та леди, в какую меня с таким усердием обращали мама и бабушка.
Первый морозец за год. Метель. Вызваниваем такси, чтобы доехать до станции. Запираем дверь, перебирая воспоминания о прошлой ночи. Кладбище в лесу. Подрагивающие пенисы. Порадуй малыша. И, о ужас. На станции обнаруживается Клиффорд — с подбитым глазом и свежей царапиной на роже. Стоит в холодном воздухе осени, подняв воротник. А сразу за ним джентльмен, ну вылитый офицер британской гвардии — армейская шинель, фетровая шляпа, свернутый зонт. Она его уже видела раньше. Самый приметный из всех пассажиров. И уж такой уж, при всей его маскировке, явственный и милый сердцу американец. Ясное дело, Клиффорд прошлой ночью расколотил машину. А может, это его жена отмутузила. Поймав его взгляд, она содрогается, а он, слава богу, уподобляясь другим двум мужьям, побывавшим на ее званом обеде, торопливо уходит на дальний край платформы и исчезает из виду, заслоненный прочими пассажирами.
С сердитого серого неба валят белые хлопья, летят, кружа, вдоль платформы. Рельсы начинают позванивать, приближается поезд, всегда наводящий на мысль о трепещущем монстре, с ревом несущемся по путям. Ладно, садись. Какое-нибудь непривычное сочетание людей способно все изменить в вагоне. Не исключено даже, что некоторые из них — грабители, возвращающиеся с ночной добычей в лавки ростовщиков на 125-й стрит или Восьмой авеню, что тянется за Адовой кухней[20]. По крайней мере, у меня имеется номер “Нью-Йорк тайме” с утешительным лозунгом в верхнем левом углу первой страницы. Все новости, достойные печати. Способные остановить прилив моих низкопробных мыслей, которые и думать-то не стоит. Что бы делали думающие люди без газеты. Приносящей им по утрам каждодневную надежду на то, что все еще изменится к лучшему. Оставляемой на их крылечках или в ручках дверей. Без нравственного арбитра. Без защитницы униженных и оскорбленных. По крайней мере, я от души надеюсь, что таковой она и является.
Поезд останавливается. В Бронксвилле садятся новые труженики корпоративной Америки. В окне за платформой виднеется Первый уэстчестерский национальный банк. До его гостеприимных окон можно камень добросить. И я — со смит-вессоном, что лежит сейчас в моей сумке, — вполне могла бы войти туда и грозно потребовать, чтобы мне отвалили кучу денег. А ну-ка, вы, давайте сюда всё, что нажили нечестным путем. Господи, нет, это неправильно. Ты сначала попробуй себя в роли шлюхи, а банки будешь грабить потом. Кстати сказать, в этом городе стоял когда-то отель “Граматан”, льдисто венчавший, подобно цитадели, вершину холма. Говорили, будто адмиралы, выпускники Аннаполиса [21], поселялись в нем, выходя в отставку. И часто вылезали на его башню, чтобы оживить там воспоминания о том, как они правили морями. Бабушка — при редких ее наездах в Нью-Йорк — предпочитала останавливаться не в “Уолдорфе”, а в “Граматане”, ей здесь легче дышалось. Пила чай на террасе или посиживала на одном из больших диванов просторного вестибюля.
Поезд трогается. И катит долиной, под мостами которой медленно протекает река Бронкс. Поскольку я села на правильной стороне вагона, фабрика гробов на глаза мне не попадается, зато попадаются неотвязные гробницы и склепы на холме Вудлонского кладбища. Удивившего меня своей лесистой красой, когда я пришла туда однажды посмотреть на могилу Германа Мелвилла. Ладно по крайней мере Клиффорд вряд ли скажет своей доверительной капиталистке: эй, чтоб я сдох, я вчера не смог найти в придорожной закусочной порядочной дырки, завалился к Джоселин, думал ее отодрать, вынул из штанов мой большой прибор — показать, как он дергается, так эта старая сучка Джой, которая, помнишь, щитомордника ухлопала, выхватила револьвер и попыталась вышибить из меня все дерьмо.
Может, я вскоре и вправду вернусь на юг. Где по-прежнему сохраняю достойное членство в союзе “Объединенных дочерей Конфедерации”. А попытки изображать, будто ты все еще представляешь собой в жизни хоть что-то, так это — к северу от линии Мейсона — Диксона — пустейшая трата времени. Пора выбираться из этих бескультурных пригородов. Ну, ползают в Каролине саламандры вверх и вниз по занавескам, доводя северян до икоты, ну, клопы там кусаются как хрен знает кто — ну и что с того. Зато тамошние мужчины встают, когда в комнату входит женщина. И даже пытаются по-всамделишному прищелкнуть каблуками. Ботанический сад. Вот еще место, в которое следует заглянуть. Может быть, Бронкс, в конце-то концов, не так уж и плох. Посреди которого остановился сейчас этот пригородный поезд. Фордэмский университет. У них тут есть сейсмограф. Землетрясения — это всего лишь еще одно напоминание о том, как ты болезненно-преболезненно одинока. Как отчаянно нуждаешься в том, чтобы бесплатно с кем-нибудь поговорить, а не чувствовать себя неизменно отвергаемой. Не платя за беседу по сто пятьдесят долларов в час, чего ты уже не можешь себе позволить. Когда-то в реку Бронкс заплывали боевые корабли. Теперь же река превратилась в узкий поток грязноватой на вид воды, текущий среди одиноких, холодных, маленьких лугов. Как много связанных с Нью-Йорком исторических фактов тебе еще остается узнать. Бабушка говорила, что в ее время никто, хоть что-то собой представляющий, не селился на Пятой авеню севернее Пятьдесят девятой улицы. Что, собственно, большого значения не имело, поскольку и весь Нью-Йорк оставался тогда территорией социально запретной.
Проносясь мимо мрачных окон гетто, всегда понимаешь, что до “Гранд-сентрал” осталось минут десять. В комнатах сушится на веревках постирушка. Горстка ребятишек играет вокруг костра на усыпанной мусором улице. Поезд спускается в мрак подземелья. И последние пятьдесят с чем-то кварталов проходит в темноте. Десятки, а может быть, сотни людей живут в бетонных, кишащих крысами щелях этих стигийских тоннелей. Далекие лампы тускло светятся над смыкающимися параллельными путями. Пассажиры начинают
