поерзывать, нашаривать свои бумажники, кейсы, сумочки. Она поспешно покидает поезд. Подальше от всех этих скарсдейлских мужей. Едет автобусом по Мэдисон-авеню. Смотрит на сидящих в нем женщин, на их молодые, чуть приподнятые вверх лица, на старые руки.
Сегодня она будет кутить. Съест ланч в закусочной на Мэдисон, неподалеку от 86-й. Сандвич с салатом, яйцами и помидорами, кусок яблочного пирога a la mode [22] и чашку кофе. Недешево, но вполне питательно— за такие-то деньги. А милый мужчина по другую сторону стойки скажет ей: рад, что вы заглянули. О господи, если бы только уметь сосредотачиваться, сосредотачиваться на самых простейших вещах, сколько приятного можно было б найти в жизни.
Подъем по знакомым ступенькам, которые всегда представлялись ей обрывающимися на полпути к раю. В “Мете” сейчас выставка ее любимых старых американских художников, есть даже несколько полотен Эдварда Хикса. Послеполуденные мухи. К трем часам ее ноги наливаются усталостью. На один летучий миг ей кажется, будто она увидела того седовласого красивого мужчину, потерявшего всю семью. И она обнаруживает, что бежит. Однако мужчина сворачивает за угол коридора и пропадает из виду. Она с тех пор столько раз вспоминала о нем. О его приятном голосе, полном такой печали. В первое их свидание они завтракали в “Русской чайной” на Пятьдесят седьмой, и когда она предложила заплатить за скромное угощение в складчину, он улыбнулся и сказал, что заплатит сам, что боги, ведающие манной небесной, были добры к нему, а для него нет большего удовольствия, чем хоть как-то вознаградить их за труды.
Недолгое время на горизонтах ее мелькал и еще один поклонник, приобретенный через службу знакомств. Тоже милый, хоть и похожий на старшеклассника из частной школы, шаркавший мягкими кожаными туфлями и слегка вытягивавший на ходу шею вперед, точно утка. Она все дивилась, как это при такой-то нелепой внешности человек, все еще выглядящий в свои сорок восемь юнцом, ухитряется вообще зарабатывать хоть какие-то деньги. А он, с его невинно-глуповатым обличием, зарабатывал их очень немало. Водил “ламборджини” и даже признался ей в любви. И, чтобы задрать наконец ей юбку, предложил выйти за него замуж. Все бы ничего. Да только, когда позвонила его жена, выяснилось, что семья у него уже имеется, трое детей, двое в университете, а на подходе еще и четвертый.
Теперь бы еще решиться зайти в излюбленное место и там пописать. Надо решиться. Прямо сейчас зайти и пописать. А после — поздний-препоздний ланч. Она неторопливо минует фургончик, притулившийся к стене этого розового каменного здания. Двое мужчин с серьезными лицами перекладывают на тележку длинный черный мешок, чтобы затем отвезти его по боковой дорожке к боковой же двери. Последний путь мертвого тела. Забранного из больницы или другого какого-то места, где людям дозволено отдавать концы.
Она же сворачивает за угол и входит в парадные двери изысканного, благородного святилища, на похороны в котором ее денег хватит навряд ли. Пересекает вестибюль. Аромат горящих благовоний. Табличек с именами здесь всегда хватает. Трое выставленных для прощания усопших, каждый в собственном люксе. Женский туалет расположен в конце длинного коридора, идущего справа. На полированном столике, под лампой, пепельница и коробка бумажных салфеток. По крайней мере ясно, что, если твое мертвое тело доставят сюда — при условии, что наследники твои смогут себе это позволить, — о тебе здесь хорошо позаботятся. Впрочем, она все серьезнее подумывает о том, чтобы упокоиться в Южной Каролине, на кладбище, которое так часто навещала, гуляя по лесам бабушкиного поместья. Воссоединиться с двоюродными прадедами, павшими за Конфедерацию и лежащими под каменными надгробьями, на которых высечены флаги конфедератов и сабли в ножнах.
О господи, кто-то выходит из внутреннего помещения и направляется по вестибюлю прямо ко мне. Солнце начинает сиять, даже в этот холодный день, а тут я в моем зеленом твидовом костюме. Нельзя сказать, что я одета для похорон. Он, надо думать, участливо спросит, не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи. Или в утешении от постигших меня печалей. Кого вы оплакиваете, мадам. Себя. А также Стивена Фостера, нашего замечательного композитора. Который воспевал нашу страну. И умер в этом самом городе, без гроша, всеми забытый.
Впрочем, этот джентльмен в темно-сером костюме, белой рубашке и черном шелковом галстуке видел, должно быть, столько покойников, что вряд ли запомнил меня, живую, уже заходившую сюда прежде. И уже попадавшуюся ему на глаза. Я же проявила идиотскую беспечность, не запомнив ни единой фамилии усопшего, какую ему можно было б назвать. Следовало первым делом прочитать их, значащихся на доске объявлений. Одна походила на русскую. Что-то такое со “ски” на конце. Хотя нет. Это фамилия стратегического гения из Вашингтона, который объясняет нам, что произойдет с миром, и всякий раз оказывается прав. Мне бы его советы сейчас вовсе не помешали.
Господи, сколько все же прирожденной чертовской любезности в этих похоронщиках. Но от этого мне лучше уклониться. Ага. Вот оно, спасение. На худой конец за этой дверью я смогу укрыться хоть на минутку. А потом пройду вон через ту. Для кого-то ведь она открыта. И я почти уверена, он уже видел меня, приходившую сюда пописать, и может оказаться совсем не таким чертовски любезным, если будет видеть снова и снова. А тут все определенно покоятся с миром. И никаких тебе эмоциональных перегрузок. Боже мой, какая прекрасная хоровая музыка. Что-то церковное, русское. И, о господи, гроб. В котором кто-то лежит. Надо выбираться отсюда, вдруг скорбящие явятся. Мертвый мужчина. Свет отражается в стеклах его пенсне. Похоронщик заглядывает в дверь. Надо бы сделать вид, будто я чем-то тут занята. Распишись в книге посетителей. Выдумай имя и адрес. О господи, кто-нибудь может спросить. А в каких отношениях состояли вы с почившим, которого Господь призвал в обитель Свою. Еще обвинят меня в некрофилии. А может быть, просто в заурядной некромании. В вожделенном созерцании трупов. В попытках выведать у покойных, чего там новенького. Как оно там вообще, на другой стороне. Выгляни в вестибюль. Он все еще здесь, цветочки поправляет. Левша, я расписываюсь в книге скорбящих правой рукой. Спросят, скажу, что это не я. Лаура, звучит неплохо. Лаура Клэридж Ланкастер, в честь двух моих любимых отелей, звучит еще лучше. Понфилд-роуд, Бронксвилл, вполне приемлемый адрес, а номер дома пусть будет сорок с небольшим, в честь моего возраста. Ранняя пташка червяка обретает. Первая роспись в книге. Да и та поддельная. Они могут поинтересоваться моими водительскими правами. Леди никогда не опускается до подделок.
Этот мужик так и торчит в вестибюле. Ну точно, он запомнил меня по прежним визитам и просто ждет, когда я выйду и он сможет сказать мне, что здесь не общественный писсуар. Присядь, дай отдохнуть ногам. По крайней мере, посидишь с покойным, раз никто больше этого делать не хочет. Румяна, маскирующие его мертвенную бледность. Старосветская внешность — шелковая сорочка, галстучная булавка с бриллиантом, воткнутая в черный шейный платок. Интеллигентное лицо, крупный нос. Подкрученные навощенные усы. О господи, какая все-таки спокойная, прекрасная музыка. Зеленый свет, струящийся откуда-то из-за гроба. На табличке у гроба значится: композитор Бортнянский, “Херувимская песнь номер семь”, исполняет Республиканская русская хоровая капелла. Голоса звучат так, словно они — волны огромного моря эмоций. Сначала впадина, тихая надгробная песнь. Затем подъем к торжествующему гребню. Хватающий за сердце. Все твое существо пробирает дрожь. Приближение великого духа. Который подхватит меня и бросит лететь по ветру в последние, позабытые пределы Вселенной. Впрочем, в этот миг, в этой пустой комнате, в одном я уверена. Осознанно или неосознанно. Мне совершенно необходимо пойти и пописать. А ты, лежащий в гробу, выглядишь таким же одиноким и лишенным друзей, как я. Бедный ты сукин сын. Хоть и не такой бедный, как я. Которой придется ныне податься если не в шлюхи, так в монашки. Искать уединения, простоты, умеренности и неспешной жизни. Впрочем, теперь, когда я по крайней мере знаю твои музыкальные вкусы, ты заслуживаешь того, чтобы получить мои настоящие имя и адрес. Которые я и записываю левой рукой пониже поддельных. А сейчас я преклоню колена и прочитаю атеистическую молитву.
Ага, наконец-то вестибюль опустел. И миссис Джоселин Джонс в ее светло-зеленом твидовом костюме и лиловом шарфе может постоять в полутьме, оправляя юбку и намереваясь бросить вызов более светлому вестибюлю. Нет, не могу. О господи, мужчина в темно-сером костюме все еще там. О господи. Он кланяется с намеком на сочувственную улыбку. Что ж, поведение достойное южанина. Возможно, владельцу похоронной конторы именно так и положено вести себя с незваными гостями. Быть может, это и есть решение. Поступить в похоронную школу. Должны же существовать на свете бальзамировщицы и гробовщицы. А если их не существует, то какая-нибудь феминистская организация в самом скором времени потребует по суду предоставить женщинам эту работу. Каждый день бросать вызов печали. Расхаживать в длинных черных халатах и резиновых черных перчатках. И трудиться в поте лица. Правда, это слишком уж
