молода: в этом, мне кажется, все дело. Он не думал, что рано умрет. Все надеялся, что я повзрослею.
На миг осветился в памяти Льва Минеевича Верочкин облик тех лет (короткая стрижка и тускло-желтое платье цвета танго с вырезом на левом плече), потом толпы какие-то оживленные увиделись, то ли на трибунах ипподрома, то ли еще где-то. Но все потонуло, едва он успел разглядеть, выхватить что-то из небытия. Вместо того все та же гимназисточка возникла, сидящая в кожаном кресле у отца в кабинете. Она о чем-то спросила, наморщив лобик, а он снисходительно усмехнулся, погладил ее по головке и отпустил.
А Вера Фабиановна говорила всерьез. Ей и впрямь было приятно вспомнить, что-то такое по-новому осмыслить, понять наконец непонятное. Она совершенно искренне пыталась вспомнить, как все было на самом деле, в действительности. И не могла! Она уже давно верила всему тому, в чем сама себя убедила. Она уже не могла выскользнуть из сотворенного ею же замкнутого круга. Словно белка в колесе, была обречена бежать и бежать, наматывая новые выдуманные подробности, украшая свою постоянную орбиту несуществующими деталями. Как и старому, верному другу Льву Минеевичу, ей внезапно мерещилось что- то. В отличие от него (ему просто лень было шевелить мозгами, поскольку вся эта история его совершенно не трогала), она замирала в своем замкнутом беге, прислушивалась к себе и, готовая понять что-то необыкновенно важное, пыталась повернуть назад, размотать нити бесцельного своего вымысла. Но инерция привычного бега увлекала ее вперед. Какое-то мгновение она еще сопротивлялась, медлила, потом вновь бросалась в полет. Вот и теперь.
– Как-то упомянул он еще об одном знаке… Не помню точно, но речь шла как будто о епископ… Лев Минеевич?
– М-м? Простите, голубушка, задремал. У вас всегда так спокойно, так хорошо, а я ведь ночи не сплю! Маюсь до самого рассвета. Все думы свои стариковские думаю. Так что простите… Я ведь все слышал. Это я только сейчас, на минуточку.
Но все было испорчено. Мелькнуло – и нет его. Теперь не вспомнишь. Когда-то, в вихре удовольствий и развлечений, она мало думала об отцовских делах. У нее была своя, совсем отличная от его забот жизнь.
Она не думала, она просто как бы изначально знала, что так будет всегда. Конечно, она понимала, что молодость проходит. Но ведь воспоминания-то остаются. Отец живет своими воспоминаниями, она, когда настанет ее час, будет неторопливо ворошить цветные стеклышки яркой и шумной нынешней жизни своей, составлять из них пленительные калейдоскопические узоры. Но вышло так, что своих воспоминаний у нее не осталось, не о чем было вспоминать. Мысли о кутежах в «Праге» или, скажем, о поездке в Ялту с симпатичным – как же его звали? – молодым адвокатом не вызывали в ней никаких чувств. Они не согревали, не пробуждали в душе того запоздалого эха, которым откликаются уснувшие радости и печали. Как-то так получилось, что самым важным для нее стало отцовское наследство. Кроме немалой денежной ценности оставленные ей вещи имели еще и свою историю. Но историю эту она не знала, а деньги сами по себе ее не интересовали. Ни молодость, ни те удовольствия, которые можно было получить за деньги в молодости, купить она уже не могла. Конечно, мысль о ценности раритетов была приятна. Но не более. А чем-то же должен жить человек? Интересами? Привязанностями? Да и на расспросы знакомых хотелось отвечать, возбуждать зависть хотелось. Вот и пришлось заново создавать историю для вещей. Нет, не выдумывать, а именно создавать, реконструировать. И никто не виноват, что в процессе этой реконструкции первоначальная история совершенно затерялась, стерлась, исчезла, как исчезает под слоем краски старый и облупленный фресковый слой.
Вопреки всему дочь сделалась наследницей отца, но она творчески переработала его наследство.
– Что же вы, Верочка? Я слушаю, – робко прервал затянувшееся молчание Лев Минеевич.
– Ах, всегда вы все портите! Теперь я сбилась с мысли. Теперь я сама уже не знаю, что хотела сказать… Так вы не хотите халвы?
Он отрицательно покачал головой.
– Так чего же вы хотите?
Он сам не знал, чего хотел. То есть, конечно, знал, поскольку хотел (и это слово в данном случае лишь бледная тень действительности) Врубеля. Но о том нельзя было говорить прямо. Можно было все испортить. А Лев Минеевич умел ждать и надеялся, что наступит его час. Он верил, что создастся такое благоприятное стечение обстоятельств, когда Вера согласится на что-нибудь обменять свой бесценный картон. Возможно, она даже просто подарит его. Нужно только терпеливо дождаться упомянутого выше стечения и, конечно, соответствующего настроения Веры. Сейчас у нее оно явно портилось.
– Чего же вы хотите от меня, Лев Минеевич? – нахмурясь, требовательно спросила она. Это звучало почти как: «Чего вам здесь, собственно, надо? Не пора ли вам домой?»
– Может, погадаете, Верочка? – робко попросил он, чтобы умаслить капризную подругу.
– Погадать? – преувеличенно удивленно подняла она брови. Испытанное средство начинало действовать. – Но я же гадала вам на прошлой неделе!
– Так то на прошлой!
– Какие же у вас дела, что быстро так все может перемениться?
– Дела? Нету особых дел-то.
– Зачем же гадать?
– Так… о судьбе вообще, о надеждах…
– Каких надеждах?
– Ну что вы, ей-Богу, Верочка! Разные могут быть надежды. Если человек стар, так ему, выходит, и надеяться не на что?
– На что же надеяться?
– Да мало ли на что! Обстоятельства там разные… Перемены.
– Ну ладно, коли перемен ждете.
Она достала колоду засаленных карт. Они уже не тасовались, и их приходилось перекладывать стопками на столе. Трефовый король выпал с валетом той же масти.
– Ваши хлопоты, – сказала гадалка.
«А то чьи же еще?» – скептически прокомментировал Лев Минеевич.
– И втайне хлопоты скрываете, – погрозила она пальцем. – Только напрасны они, эти ваши хлопоты…
– Почему же напрасны? – обидчиво спросил он.
– Не выйдет из них ничего – пиковый валет. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. – Она быстро разбросала вокруг короля с напрасными хлопотами четыре кучки и развернула их в цыганский крест. – Так! – сказала она, любовно раскрывая карты. – На пороге у вас благородный король из казенного дома.
– Кто же это? – зевнул Лев Минеевич, прикрывая рот ладошкой.
– Вам виднее.
– И когда это будет?
– Скоро. Очень даже скоро. Завтра, послезавтра…
– Завтра – суббота, послезавтра – воскресенье. В казенных домах выходные, – резонно заметил он.
– Ну, тогда в понедельник, – равнодушно согласилась Вера Фабиановна.
Она быстро раскрыла значения карт, потом, отделив одинаковые, разложила пять троек – «на будущее». В настоящем, кроме означенного визита и пустых хлопот, ничего существенного Льну Минеевичу не выпало. Картишки подобрались все мелкие и невыразительные – нечто вроде преферансного мизера. Зато в будущем обозначилось некое темное облачко, которое гадалка охарактеризовала как неприятную неожиданность. Но не успел Лев Минеевич встревожиться, как открылась десятка червей. Сердце его, таким образом, должно было успокоиться радостью.
– Ну, спа…
– Типун вам на язык! – разгневалась гадалка. – Сколько раз было говорено, что благодарить нельзя! Не сбудется!
– Так я же не успел, Верочка, и вообще…
– Ладно уж! – отмахнулась Вера Фабиановна. – Так не будете кофе пить?
– Нет, голубушка, благодарствую. Бежать надо. Я еще к Дормидонтычу зайти должен.
– Это зачем же?
