крупнейшей военной державой.
Идея Европы, впрочем, не вызвала бы столь сильного резонанса, будь она связана лишь с картелями, комиссарами и единой политикой в сфере сельского хозяйства. Как человек, глубоко разочарованный тем, что делается от имени «Европы» я вижу это совершенно отчетливо. Европейский миф не становится менее влиятельным оттого, что это миф. Причина здесь в том, что в умах множества людей он ассоциируется с цивилизованным образом жизни. Например, в качестве противопоставления нередко, особенно во Франции, приводится вульгарность американских ценностей. В глазах же многих евро-энтузиастов Европа представляется в какой-то мере реализацией идей законности и правосудия, уходящих корнями в Древнюю Грецию и Рим. С точки зрения утонченных умов, властвовать должны соборы в готическом стиле, картины эпохи Возрождения и классическая музыка ХX столетия. Европейская идея, похоже, может практически неограниченно видоизменяться. В этом и заключается ее прелесть. Если вы набожны, она — олицетворение христианского мира. Если вы либерал, она принимает вид философии просветителей. Если вы человек правых взглядов, она является вам оплотом против варварства отсталых континентов. Если же вы придерживаетесь левых взглядов, она воплощает в себе интернационализм, торжество прав человека и помощь третьему миру. Однако за столь безграничной трансформируемостью этой чудесной концепции Европы на деле кроется не что иное, как пустота.
Европа в любом ином смысле помимо географического — совершенно искусственное построение. Нет ни капли смысла в перемешивании Бетховена и Дебюсси, Вольтера и Берка, Вермеера и Пикассо, соборов Парижской Богоматери и Святого Павла, отварной говядины и тушеной рыбы, а затем в преподнесении их как элементов «европейской музыкальной, философской, художественной, архитектурной или гастрономической реальности. Если Европа чем-то и способна очаровать нас, так это своими контрастами и противоречиями, а не связностью и единством. Трудно представить себе что-нибудь менее подходящее для создания успешного политического блока, чем эта предельно неоднородная смесь. Я подозреваю, что в действительности даже самые фанатичные евро-энтузиасты в глубине души понимают это. Они ни за что не признаются и будут утверждать прямо противоположное, но на деле их чем-то не устраивает повседневная реальность общественной жизни в Европе. Именно поэтому они и пытаются гармонизировать и регулировать ее, а в конечном итоге превратить в нечто совершенно иное, лишенное корней и формы, но зато соответствующее их утопическим планам.
ЕВРОПЕЙСКАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ
«Европейская» самобытность, если таковая существует, заметнее всего проявляется в том, что нередко называют европейской экономической и социальной моделью. Эта модель хоть и имеет различные формы в различных европейских странах, тем не менее заметно отличается от американской модели, а точнее, резко с ней расходится. Чтобы охарактеризовать философию, стоящую за ней, и не отождествлять ее со старомодным социализмом, вполне можно воспользоваться некоторыми высказываниями Эдуарда Балладура, который был в свое время премьер-министром Франции: «Что такое рынок? Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба против природы» [249].
Г-н Балладур — чрезвычайно тонкий и умный французский политик правоцентристского толка. Но он совершенно ничего не понимает в рынках. Рынки не существуют в пустоте. Они требуют взаимного признания правил и доверия. Начиная с определенной ступени развития, только государство, устанавливающее меры веса, системы измерения, правила и законы против мошенничества, спекуляции, картелей и т. п., может обеспечить функционирование рынков. Конечно, рынок — любой рынок — неизбежно ограничивает власть государства. На рынке инициатива принадлежит частным лицам, цены определяются предложением и спросом, а результаты неизбежно непредсказуемы. Однако представление рыночных процессов как примитивных и диких свидетельствует о крайне поверхностном и извращенном понимании того, что составляет основу западной цивилизации и обеспечивает прогресс[250].
Во Франции враждебное отношение к рынкам, особенно к международным рынкам, на которых государства торгуют друг с другом, имеет очень глубокие корни. Возможно, французы по складу своего характера более спокойно, чем британцы, относятся к существенному вмешательству государства в экономику и высокому уровню регулирования. Довольно высокая эффективность французской экономики в последние десятилетия, безусловно, подтверждает это.
Вместе с тем в европейской экономической модели есть и германский вариант, который, учитывая размер Германии и ее богатство, пожалуй, имеет более высокую значимость. В то время как французы предпочитают статизм — именно они и придумали это слово, — немцы более склонны к корпоратизму. Нет, их нельзя назвать антикапиталистами, но их концепция капитализма, которую иногда называют рейнским капитализмом, предполагает ограничение конкуренции, благосклонное отношение к картелям и высокий уровень регулирования. Под термином «социальный рынок» кроется другой атрибут этой системы. Это выражение придумал Людвиг Эрхард[251], хотя, я полагаю, позднее оно ему разонравилось, поскольку его стали использовать для оправдания широкого вмешательства государства и высоких государственных расходов. Это означает, что немцы сегодня получают более высокие социальные выплаты, чем нормально приемлемо для «сетки безопасности» [252] в Великобритании с точки зрения любого, за исключением представителей левого крыла Лейбористской партии. Немцы пока еще пытаются сопротивляться настоятельной потребности ограничить эти расходы.
И французы, и немцы, однако, сходятся в том, что экономическая политика, проводимая Америкой и, в значительной мере, Великобританией после 1979 года, является для них неприемлемой. Так, в газете Le Monde министры финансов Франции и Германии заявили: «Чрезмерное стремление неолибералов к не регулированию рынков труда привело не столько к созданию рабочих мест, сколько к блокированию реформ. Мы уверены в том, что европейская социальная модель — это наш козырь, а не препятствие»[253].
В действительности целый ряд авторитетных исследований вполне убедительно доказывает прямо противоположное. Изучая результаты предпринимаемых Францией и Германией попыток повысить занятость путем ограничения рабочего времени, Кит Марзден отметил, что, несмотря на сокращение среднего число отработанных часов, уровень безработицы в обеих странах вырос. В противоположность этому в Соединенных Штатах, где люди стали работать дольше, и в Великобритании, где продолжительность рабочего времени не изменилась, наблюдалось значительное сокращение безработицы. Точно так же не привели к увеличению числа рабочих мест для молодежи и европейские программы раннего выхода на пенсию. Их результатом стало лишь повышение социальных налогов и еще большее обременение бизнеса. В конечном итоге г-н Марзден приходит к следующему выводу:
Существует четко выраженная обратная зависимость между уровнем государственных расходов и уровнем безработицы. В США, где доля государственных расходов относительно ВВП на 22 % ниже, чем во Франции, уровень занятости на 15 % выше. Уровень госрасходов Великобритании на 8 % ниже, чем в Германии, а уровень занятости при этом выше на 7 %[254].
Другое исследование, выполненное Биллом Джеймисоном и Патриком Минфордом, высветило целый ряд пагубных с экономической точки зрения характеристик европейской социальной модели: более высокий уровень государственных расходов, более высокий суммарный уровень налогообложения, более высокие социальные отчисления. В наибольшей мере отрицательный эффект обусловлен высокими корпоративными налогами и высоким уровнем регулирования, особенно рынков труда. Оттого, что результат здесь в высшей степени предсказуем, этот пример преднамеренного нанесения себе ущерба собственными руками не становится менее впечатляющим: «контраст по сравнению с Соединенными Штатами разителен. С 1970 года в экономике США было создано почти 50 миллионов рабочих мест, а в Европейском союзе — всего лишь 5 миллионов»[255].
Государственные расходы и безработица в 1999 году
Государственные расходы, Уровень безработицы, % от ВВП, % от численности работающих
