Приятельница Элис перестала есть и подняла ложку, как бы всех благословляя.
— Воистину, настоящее включает в себя и прошлое, и будущее. Нужно связать их воедино.
— Аминь, о мудрейшая, — сказала Элис. — Неужто на тебя просветление снизошло? Поздравляю, Ширли.
— Зови меня Клеопатрой, — ответила та и снова принялась за суп.
До дежурства оставался еще целый час, и, чтобы как-то убить время, я решил прогуляться. Кругом было жутко тихо и красиво: холмы, невозделанные поля, на которых пасутся овцы, деревья в осенней листве. Не часто мне доводится так вот гулять. Иногда выпадает работа за городом, но то другое дело: ведешь машину, следишь за дорогой, да еще ребята галдят, музыка на полную катушку - тут не до пейзажа.
После того разговора за обедом мне полегчало. Элис и ее подруга меня рассмешили. И они, похоже, не понимают что к чему. Может, не такой уж я тупица. Вообще, меня это всегда волновало, я бы даже сказал «возбуждало», если бы слово не намекало на интим; здорово слушать, как люди обсуждают разные идеи, интересуются тем, что непонятно. На работе ребята засмеяли бы меня с потрохами, если б я только заикнулся о чем-то серьезном. С Джоном говоришь про футбол, с Лиз - про Энн Мари, домашние дела и все такое. А о том, что в это не умещается, поговорить и не с кем.
Все, попадись мне еще хоть одна чертова морковка - не знаю, что с ней сделаю. Видеть эту морковь больше не могу. А в углу кухни, в корзине, ее целая гора — да меня самого в этой корзине вынесут вперед ногами. Не то чтоб меня ломало нарезать пару-тройку овощей, дело не в этом. Просто разве нельзя было поручить людям то, с чем они лучше справятся? Вот, скажем, тощая девчонка (и у этой по сто колец в каждом ухе) таскает поленья для камина. Я предложил ей: давай, помогу, - а она так на меня посмотрела, будто я под юбку ей полез. Но поленья тяжелые, так что ей приходится таскать по одному, а я бы управился махом, в пять минут. Мне нравится рубить дрова, и я знаю толк в этом деле: я как-то целое лето работал на лесоповале в одном местечке к северу от Глазго.
А вот шинковать морковку — это уж точно не мой талант. Господи, да в каждую морковину просто вцепиться надо, чтоб она не скатилась с доски. Только заносишь нож, как она выскальзывает из-под пальцев. Да и кружочки получаются у меня, прямо скажем, не самые ровные. И от ножа толку ноль, тупой как задница. И вот, пожалуйста: через минуту я уже похож на какого-нибудь героя из «Бешеных псов» .
Барбара обернула мою руку чистым полотенцем, но вскоре на нем проступила кровь.
— Сильно порезался. Зажми-ка рану, держи крепче. Тут где-то должна быть аптечка.
Появился Вишана и повел меня в комнатку за кухней, где достал зеленую коробку, битком набитую пластырями и бинтами. Он занялся раной, а я отвернулся - не могу на такое смотреть.
— Плохо дело. Надави покрепче и держи так пару минут, надо замедлить кровотечение. Потом я все промою и обработаю рану. Держи как следует.
— Держу.
— Как это тебя угораздило?
— Резал морковку. Надеюсь, никто не обнаружит чей-то пальчик у себя в тарелке. Вегетарианцы все- таки.
— Нам не привыкать, — он слегка улыбнулся. — Похоже, ты не мастер шинковать морковку. Или мясного захотелось?
— Вообще-то, я лучше бы дров наколол. Почему людям не поручают то, что они делать умеют?
Вишана медленно размотал полотенце. Кровь еще текла, но уже не так сильно.
— Так-то лучше. — Он промокнул рану ватой. — Немного будет жечь.
Не шутил.
— Значит, Джимми, ты считаешь, что все должны выбирать, где им дежурить?
— Так бы, может, толку было больше. Вон та девчонка, к примеру, рубит дрова…
— Думаешь, она должна была резать морковь?
— Не обязательно резать, она могла бы делать что-то еще, с чем лучше справляется.
Вишана распечатал пакет и вынул бинт.
— Скажем, чистить туалеты?
— Бросьте, я этого не говорил…
— Ты же предлагаешь: пусть каждый выполняет ту работу, к которой привык. А женщины, как правило, моют туалеты.
— Я вовсе не хотел унизить женщин. Просто иной раз нужна сила.
— А иной раз нужно что-то еще.
Он туго затянул бинт.
— Джимми, я тебя понимаю, но мы распределяем задания случайным образом. И не справедливости ради. Просто появляется шанс чему-то научиться, когда выполняешь трудную работу, а не ту, с которой легко справиться. — Он улыбнулся. — Подумай над этим. Пока будешь крошить то, что осталось.
Но, вернувшись на кухню, я обнаружил, что Барбара почти управилась без меня.
— Спасибо, — говорю. — Что еще надо делать?
— Да все уже готово, — отвечает она, пересыпая остатки морковки с доски в большую миску. — Отнеси-ка Саймону, пусть варит.
— Слушаюсь.
Она нарезала морковку так меленько, аккуратно — не то, что я, тяп-ляп.
— Как ты здорово все нарезала-то. Да еще таким тупым ножом — как ты это сумела?
Барбара вытирала тряпочкой доску и стол. Она обернулась.
— А я наточила. — И она указала на большую электроточилку на дальнем конце стола.
— Надо же, эту штуку я и не приметил.
Как можно было ее не увидеть? Но, разумеется, поискать точило мне и в голову не пришло. Вишана, конечно, говорил красиво, но вот в этом все дело, разве нет? Женщина догадается поточить нож, а мужик так и будет строгать тупым, пока сам не порежется.
Тем вечером в комнате для молитв я просто сидел и слушал дождь. Я устал, и все, что случилось за два дня, так и кипело внутри меня: новые люди, непонятные идеи, Вишана и эта долбанная морковка — я смертельно устал от всего этого. Я решил не садиться по-восточному и устроился поудобнее на стуле, как советовал Вишана; вскоре поймал себя на том, что пальцами барабаню по ноге в ритме дождя. Тогда я положил руки на колени, расслабился и стал слушать. В комнате для молитв крыша была стеклянной, и слышна была каждая капля: одни стучали — «кап-кап», другие — «тук-тук», третьи — «дум-дум» — будто вот-вот пробьют стекло. И почему-то я стал слушать шум дождя, стук капель по крыше — не то чтобы вслушивался, я ничего не делал, просто сидел. Порой дождь принимался лить сильнее, порой поднимался ветер, и капли тихо шуршали по крыше, будто на ней возился какой-то зверек.
И мне казалось, что дождь живой и все в комнате словно исчезло, я никого не видел, ничего не слышал. Остались только мы двое — я и дождь.
Холодная. Просто ледяная — моя Лиз. Энн Мари, похоже, не заботило, где я был: на семинаре, на футболе — все едино.
— Пап, привет.
— Привет, доча. Скучала?
— А ты уезжал? То-то я думала, почему тебя не видно. Как успехи? Уже летаешь?
— Очень смешно. Продолжай в том же духе, и тебя позовут в «Фаст шоу» . А где мама?
— Ванную чистит.
Запах хлорки означал только одно: дела плохи. Чудно — когда Лиз выходит из себя, она все заливает хлоркой. Из ванной так и несет. Идешь на запах — а там она, в резиновых перчатках по самые уши, скоблит отверстие в раковине старой зубной щеткой. Когда мы только поженились, я думал, она просто жуткая чистюля. Но потом смекнул, что за хлоркой наступает затишье, а после затишья — буря.
Скрепя сердце, я приоткрыл дверь и заглянул в ванную.
— А вот и я.
