Себастьяновича Бесса, хоть и сочувствую его печальной участи. На мой взгляд, инфаркты стоит хватать лишь за настоящее дело, а так лучше поберечь здоровье на радость близким.
VII
Светлана Андреевна пробудилась от солнечного луча, пробившегося сквозь неплотно сдвинутые шторы. Она всласть потянулась, не размыкая век, спустила ногу и, почувствовав шелковистый олений ворс, вдруг поняла, что счастлива. И тут же вскочила, едва не перевернув раскладушку. Поскорее распахнуть шторы. Море ударило в глаза переливчатой зеркальной чешуёй. Крохотный домик из гладкого некрашеного дерева и стекла насквозь пронзило туманными струями света. Лучшего дома не было в целом мире. Рунова не уставала благословлять Астахова за то, что он уступил ей это небесное, это морское, это удивительно солнечное бунгало. Всё здесь, до самой ничтожной мелочи, ласкало взгляд. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу полузатопленная, насквозь проржавевшая баржа, служившая причалом. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончался склон сопки и начинался обрыв.
Они приехали сюда уже ночью. Астахов зажёг карманный фонарик и отпер дверь. Руновой показалось, что она повисла в космическом пространстве.
— А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? — спросила она, любуясь игрой светляков.
— Но ведь и мне всё видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.
Светлана знала уже, что он сам спроектировал и построил это милое крохотное жилище, состоящее из “аквариума” и миниатюрного душа за узенькой дверцей в задней стене. Всё было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укреплённый камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затенённая эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Астахов буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котёнка. Общему замыслу отвечали и аскетически- благородные детали внутреннего убранства.
Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина — вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?
— Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, — объяснил Астахов. — Дерево — лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева. Утром сами увидите, какой узор. Трудно оторваться.
Вспомнив теперь этот восторженный панегирик, Светлана засмеялась и села на тёплый пол, чтобы разглядеть каждую мелочь. Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих ленивых вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру будет приятно прилечь в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же просто необходим после одиннадцати часов, когда выключают движок. В этом Рунова уже успела убедиться. Она живо припомнила, как скатывались мутные стеариновые слёзы на позеленевшую морду дельфина и фантастические бабочки эскадрильями летели на шаткое пламя свечи.
Светлана увидела этих бабочек в первые же минуты, когда Астахов вынес свечу на веранду. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.
Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными жёлтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зелёные парусники с длинными вуалевыми хвостами. Это был яростный напор, ликующий праздник. Только в тропиках она видела нечто подобное.
Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на спинах людей ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в импровизированном торжестве. И хотя все чертовски устали с дороги и мечтали как следует выспаться, как-то само собой получилось, что пиршество затянулось почти до рассвета. Вину за столь грубое нарушение режима единогласно возложили на Неймарка, который заявился приветствовать гостью с букетиком полевых цветов и бутылкой портвейна.
— Вообще-то у нас на станции сухой закон, — сказал Астахов. — Но сегодня по случаю приезда и знакомства — можно. Немного.
После портвейна пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер, а затем отыскали ещё какое-то красное вино. Бабочки кружились в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы. Увидев индигово-изумрудную, с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу, Рунова осторожно поймала её и вынесла наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненный холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвёл бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов, бунгало и нестерпимой звездой ударил в глаза. Ночная гостья, как завороженная, сидела на ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны перистых усиков. Светлана стряхнула её. Бабочка вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь, вдогонку за призрачным светом.
— Это какое-то наваждение, — сказал Неймарк, неслышно появившись на веранде. — Сначала я тоже, позабыв про своих морских ежей, помешался на этих жутких бабочках. А потом узнал, что они столь же обычны в этих местах, как наши августовские траурницы, казавшиеся мне в детстве самыми большими и красивыми в мире.
— Да, удивительно, — с наслаждением вдохнув ночную сырость, прошептала Рунова. — Такие уж тут места. — Запрокинув голову, она искала знакомые созвездия. — Тропики и тайга. Как причудливо всё перемешалось…
— Я однажды поймал гигантский экземпляр парусника Маака, Светлана Андреевна. — Неймарк с его старомодной галантностью считал необходимым развлекать даму. — И как вы думаете, где? На владивостокском аэродроме! Я дожидался рейса в Москву, который по неведомым причинам всё откладывался и откладывался. Проклятые москиты загнали меня в душный буфет, куда вдруг влетела эта царица ночи. Она заметалась под потолком и опустилась на спину какого-то вымороченного гражданина, пребывавшего в одурелой нирване после двух бутылок портвейна. Я тихо снял её с измятой его рубашки и вынес на улицу. Но она вновь устремилась к свету. Ударившись о наполненное люминесцентным сиянием стекло аэровокзала, она скользнула вниз, чтобы украсить потом коллекцию какого-то малыша, испустившего кровожадный вопль охотника за черепами.
— Вы давно здесь? — спросила Астахова Светлана, вернувшись на веранду.
— Как вам сказать? — задумчиво и немного грустно улыбнулся он. — И давно и недавно. Раньше я работал в Ленинградском ботаническом институте и каждый сезон месяца этак на четыре ездил сюда. Теперь вот работаю здесь, а зимой буду ездить в командировку в Ленинград. Государство от такой пертурбации ничего не теряет. Как говорится, от перемены мест слагаемых…
— А как жена, квартира?
— Жена пока в Ленинграде. Квартира бронируется на три года. Надо будет, срок можно продлить ещё на три… А там, что так далеко загадывать, видно будет. Пока живу здесь, в моём бунгало… Как хорошо, что есть Японское море!
— Мне очень совестно, что я выжила вас из собственного дома. — Светлана с благодарной мимолётностью коснулась руки Астахова. — Очень. Давайте, пока не поздно, переиграем.
— Не берите в голову! — энергично запротестовал он, наполнив стаканы и кружки. — Я всё равно днюю и ночую в главной своей лаборатории — в столярной. У меня там преотличный топчан есть. Ребята сейчас палатки себе строят. Надо помочь сделать деревянные настилы, чтобы не заливало в дожди. Обычно сами сколачивают, но выходит вкривь и вкось. А у меня опыт как-никак. Хоть доски им как следует обстругаю на электрорубанке.
— Я видел, как Боря Фомин таскает доски на голове, — включился в разговор Неймарк. — Точно муравей соломину. Целый день носил. Титанический труд. И ведь всё в гору. Зачем он строит на самой вершине?
— Облюбовал местечко, значит. У нас строят где хотят. Можно даже каждому отдельную сопку отвести. Места хватит.
