гитарами. – Что за «кинь бабе лом»?
– «Can't buy me love», – услужливо пояснил Мамонтов на некачественном английском языке, ненавидя себя за подобострастный тон. – Песня моего детства. В ней поется, что любовь, мол, не купишь, а потому деньги и на хрен не упали.
– А сам ты как полагаешь?
– Я? – удивился Мамонтов.
– Можешь не отвечать, – махнул на него рукой Петр. – С тобой и так все ясно. И гитаристов этих выруби. Сами небось деньги на сцене зашибали, а туда же…
Экран погас, и он подумал, что мрак, который скопился у него в душе, потемнее будет. Сплошной. Непроглядный. Одна-единственная искорка там слабо мерцала, как случайная звезда в черном небе, и звалась она просто: Элька. Нельзя было дать ей погаснуть, никак нельзя. Иначе только потемки и останутся.
Мамонтов поглядывал на него издали, сочувственно сипя легкими, которые иногда производили звуки, похожие на всхлипы прохудившейся гармошки. Что-то в нем неладное творилось, неясное что-то просыпалось, смутное, как детские воспоминания, в которых мальчик Саша однажды подарил папино пальто безногому инвалиду. Он ловил себя на мысли, что ему хочется перебраться на скамейку, поближе к Петру, сесть рядышком с этим большим сильным парнем и закручиниться точно так же. Поискав слова утешения, он так ничего путного и не придумал, а потому предложил:
– Слышь, я ведь денег могу тебе дать, если хочешь. Моральный ущерб и все такое. Штуки две… даже три… Но ты ведь гордый, а? Откажешься?
– Гордый, – подтвердил Петр, вскинув голову. – А деньги все-таки возьму, если не шутишь. Мне теперь много надо. Эльку искать стану. Может, помочь ей как-то удастся…
Мамонтов посмотрел на него с изумлением и произнес, сокрушенно качая головой:
– Глупо ведь! Ох и глупость же ты затеял!
Неясно было только, чего больше в его тоне: осуждения или уважения.
А Петр все же успел незаметно проронить свои две слезинки. И не собирался поворачиваться к заложнику раньше, чем они полностью высохнут на глазах.
В опустевшей камере остались только мертвецы. Живые охранники затаились где-то впереди, их не было ни видно, ни слышно, но Петр ощущал их присутствие кожей, нутром, как крыс, которых всегда чуял за версту.
Четвероногих крыс он, честно говоря, побаивался. Двуногих – нет.
За поясом у Петра торчал пистолет со звездочками, вытисненными на рифленой рукоятке. Куртка нараспашку, доставай пистолет и стреляй, если кто на пути встанет.
В каждом боковом кармане куртки по большущей гранате. На вид – пузатые импортные бутылки с длинными горлышками, но та смесь, которыми они были начинены, людей должна была валить с ног похлеще любого заморского пойла. Дергаешь колечко, внутри щелкает хитрая пружина, заставляя ударник пристукнуть по пистону. Тут и загорается огнепроводный шнур, шипя, вспыхивает окись свинца и пентолит. Главное, не забыть гранату с выдернутой чекой вовремя подальше швырнуть.
Обе руки Петра были заняты ручным пулеметом, ствол которого почти упирался в спину бредущего впереди Мамонтова. Петр разобрался с этим агрегатом довольно быстро. В металлической коробке свернулись змеями две соединенные ленты, на сотню патронов каждая. Достаточно было сунуть конец одной ленты в приемник, опустить крышку коробки и флажковый предохранитель. Все это Петр уже проделал. Теперь нес пулемет перед собой и смотрел на Черныша, мающегося в конце коридора.
– Ложись-ка на пол, – предложил он Мамонтову, когда до начальника охраны осталось метров семь, не больше. – Штука мне незнакомая, не знаю, как себя поведет. А опробовать надо… Надо? – спросил он, повысив голос, у Черныша, которого спустили в подвал по распоряжению шефа.
– Нет никакой необходимости, – быстро ответил тот. – Пулемет пристрелянный, безотказный. Полторы минуты непрерывного огня.
– Так много не понадобится, – пообещал Петр, перехватив тяжелое оружие поудобнее. – Секунд десять постреляю и хватит.
– В ме..? В ме..?
– Мэ-э! – передразнил его Петр.
Пулемет завибрировал, загрохотал, притворяясь, что хочет вырваться из стиснувших его рук, а на самом деле радостно подчиняясь малейшему их движению. Черныш что-то кричал, но голос его утонул в шуме, как слабый крик чайки, заглушенный штормовым шквалом. Не меньше двадцати пуль выпустил Петр перед собой. А когда перестал жать на гашетку, потряс оглохшей головой и прищурил глаза, разъедаемые пороховой гарью.
Он выстроил выпущенную очередь так, как и собирался: аккуратной аркой от левой стены до правой, над самой маковкой Черныша. Только тот уже не стоял, а валялся на полу, с головы до ног обсыпанный штукатуркой, как мельник мукой. Этой самой штукатурки выворотило из стены что-то около ведра. Когда это крошево летело в Черныша, он, видать, принимал каждый камешек за пулю, и теперь от него тянулся густой запах, теплый, как пороховой дым, но гораздо более вонючий.
– Вставай, – буркнул Петр. – Не ты! – сердито прикрикнул он на Черныша, приподнявшегося на четвереньки. – Ты и дальше валяйся в своем говне! Ты вставай! – это адресовалось Мамонтову, как и пинок в толстую ляжку.
Мамонтов поспешно вскочил. Черныш так же поспешно упал. Дегтярев В.А. знал толк в дрессуре человеческих особей.
Миновав провонявшего начальника охраны, Петр заставил Мамонтова остановиться у лестницы, ведущей наверх, и прислушался. Там было слишком тихо, чтобы этой тишине можно было доверять.
– Бойцы у тебя дисциплинированные? – спросил Петр у Мамонтова. – Выполнили приказ попрятаться по щелям и норам?
– Должны. – Это прозвучало не очень уверенно.
– А дом прочный?
– Наверное. – Голос у Мамонтова упал.
– Сейчас проверим, – пообещал Петр, извлекая из кармана гранату. – И то, и другое.
Он вырвал чеку, чуток помедлил и зашвырнул свой взрывоопасный гостинец наверх.
Лестницу тряхнуло, гул пошел по пролету, а потом вниз осыпался всякий мусор, среди которого обнаружилась почти неповрежденная кроссовка с ошметками бывшей ноги. Она дымилась.
Когда Мамонтов вспомнил, что он еще жив, а потому ему полагается дышать, перепевы его бронхов стали напоминать пиликанье органа на высоких нотах.
– Крикни им еще раз, чтобы уходили, – предложил Петр, открыв и вновь защелкнув патронную коробку пулемета. – Надоело смотреть на кровь, на мясо. Пусть лучше уходят.
– Все пошли на хер! – заголосил Мамонтов со скандальными интонациями торговки, попавшейся на жульничестве с весами. – На хер, я сказал! У-би-рай-тесь!!!
– Молодец, – одобрил Петр. – Убедительно. Лично я бы послушался. А теперь идем.
Выстрел, прозвучавший за его спиной, заставил Петра развернуться с такой стремительностью, что он даже вздрогнуть как следует не успел. Черныш стоял на коленях и целился в него вторично из маленького черного пистолетика, который после потрясения ходил у него в руках ходуном.
Р-р-р! – коротко огрызнулся пулемет. Черныш в ответ не выстрелил. Ему стало нечем целиться. То, что осталось у него на плечах, головой назвать язык не поворачивался.
– Идем, – невозмутимо повторил Петр, пока тело с пистолетиком в руке еще только раскачивалось, не зная, в какую сторону ему повалиться.
На лестничной площадке, куда он поднялся вслед за Мамонтовым, в разных позах лежали два с половиной трупа – все, что осталось от засады. Один безногий, один с развороченной грудью, а на третьего Петр не захотел смотреть, чтобы, не приведи господь, не привиделся в страшном сне.
Потом был пустой коридор со светильниками, которые задумывались на мраморных стенах как средневековые факелы.
– Красиво, – одобрил Петр. – Мне нравится.
Мамонтов, семенивший впереди, чуть не споткнулся, заискивающе заглядывая ему в глаза:
