– Скажи-ка, дядя, ведь недаром… – пропыхтел он, налегая на лопату, – недаром… иэх… страна, спаленная Гайдаром… иэх… бандиту была отдана…
Уф! Тулиген остановился, чтобы отдышаться и вытереть струящийся со лба пот. Из земли торчали только ноги покойницы да несколько прядей ее волос. Дело почти сделано. Жаль, что в могиле лежит не Горби, очень жаль. Тулиген бы не пожалел здоровья и сил, чтобы вырыть еще одну яму. Даром.
25 декабря 1991 года он, как и весь советский народ, увидел и услышал самую короткую, самую последнюю речь горе-президента: «Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям. Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик, но одновременно и за сохранение союзного государства, целостности страны. События пошли по другому пути. Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться. Я покидаю свой пост с тревогой, но и с надеждой, с верой в вас, в вашу мудрость и силу духа. Желаю всем всего самого доброго».
– Угу, всего доброго, – пропыхтел Тулиген, трамбуя могилу. – В речку бросили котят, пусть ебутся как хотят.
По-воробьиному прыгая на пятачке свежей земли, он с тоской поглядел на вечернее небо. Есть там кто-нибудь? Будут ли замечены его страдания? И не было наверху никакого знамения.
А Верка Смердючка, укрывшись дырявым пледом, тряслась в сарайчике от приступа лихорадки. Ей мерещилось, что по улице, как в старые добрые времена, гонят пестрое стадо буренок, в воздухе стоит дух коровьих лепешек, щелкает кнут пастуха.
– Эге-гей, Верка, забирай свою Аллу Борисовну!
– Иду-иду, – заволновалась она, перебирая распухшими ногами, да так и осталась лежать на прелом тюфяке. И вкуса парного молока в ее пересохшем рту не появилось.
Старуха Кунанбаева раскачивалась из стороны в сторону и, устремив безумный взор в печурку, где горел кусок автомобильной покрышки, вспоминала молодость. Резина коптила, шипела, плевалась огненными брызгами. Молодость вспоминалась плохо, точно чужая. По морщинистым слезам Кунанбаевой ползли мутные слезы.
Ее пятилетний внук, обувшись в отцовские сапоги с обрезанными голенищами, ходил по двору, представляя себя большим и сильным. Зачерпнул тушенки, отправил ее в рот, облизал ложку, вытер полой рубахи… Но консервная банка, которую он держал в руках, была пустая, и сказочное лакомство появляться в ней не спешило.
Тощая кошка, у которой мальчишка забрал ее посудину, равнодушно отвернулась. Уже давно никто не угощал ее хотя бы хлебом, размоченным в воде. Ей наливали в банку только воду, а к ней кошка даже не прикасалась, предпочитая пить из луж или из ручья в овраге.
От колодца, которым пользовались неразборчивые люди, несло гнилью и дохлятиной. Мятое ведро болталось на ветру, громыхая цепью: бом-м… бом-м… бом-м… Издали это напоминало звон погребального колокола.
Глаза людей, прикладывающихся к окнам и щелям, были тусклыми, как у покойников.
Бом… Бом… Бом…
Скоро никого тут не останется – или бандиты всех поубивают, или одичавшие псы растерзают. Полная безысходность.
Предзакатное солнце. Черные тени. Вымирающий поселок.
Уже почти могильная тишина.
– Он не придет, – сказал Марат по-казахски.
– Придет, – убежденно ответил Жасман.
– Русские не стремятся мстить за своих. Громов нас обманул. Решил выиграть время, чтобы удрать подальше.
– Такие не удирают, – возразил Жасман, переходя на русский язык, который был ему гораздо привычнее. – Громов перестрелял наших пацанов, как куропаток. Садамчик говорит, что в жизни ничего подобного не видел. Пах-пах-пах, и все готовы.
Марат недоверчиво покачал головой:
– У страха глаза велики. Обделались пацаны, лапки задрали. Садамчик в первую очередь, а теперь оправдания себе придумывает.
– Ладно, посмотрим.
Жасман сунул в рот соломинку, механически задвигал челюстями. Марат последовал примеру вожака. Зубы у него были ослиные, длинные, выступающие вперед, расставленные веером. Ощерив их до самых десен, он сказал:
– Хотел бы я, чтобы этот Громов, этот сучий потрох, здесь нарисовался. Не только из-за башлей.
– А из-за чего же? – скучно спросил Жасман.
– Ненавижу русских, – заявил Марат. Его голос стал металлическим, хриплым, как будто его пропускали сквозь испорченный репродуктор. – Моего отца русские убили, когда он переходил границу. Двоюродного дядю тоже русские приморили – в зоне под Белгородом. И потом, байконурский космодром, он ведь на нашей земле расположен, а они не платят.
– Тебя оно колышет?
– А как же! Русские слишком жирно живут, вот что я тебе скажу. У них и то, и это, а нам шиш с маслом. Несправедливо это.
Помолчали. С чердака, откуда бандиты вели наблюдение за округой, хорошо просматривалась грунтовая дорога, ведущая к поселку. Когда на ней возникло облачко пыли, оживившийся Жасман свесил голову в чердачный проем и заорал:
– Садамчик! Бегом на позицию. Прозеваешь Громова – урою.
– По ногам бей, – возбужденно напомнил Марат.
– Знаю, знаю… Не учи отца сношаться.
Прихватив «калаш», Садамчик выскочил из дома и, виляя задом, скрылся на противоположной стороне улицы.
– Лишь бы место для засады подходящее выбрал, – озабоченно промолвил Жасман.
Марат с остервенением перегрыз очередную соломинку и сказал:
– Садамчик теперь из кожи должен лезть, чтобы прокол свой загладить. Не подведет. Иначе я его… – Он изобразил, как душит Садамчика обеими руками.
– Громов непростой орешек. – Жасман сплюнул. – Тебе когда-нибудь приходилось стреляться в помещении? Нет? То-то и оно. – Еще один плевок. – Пули рикошетят, тесно, дымно. А Громов даже царапины не получил. Небось на его счету мертвяков побольше, чем у нас с тобой, вместе взятых.
– Уж не боишься ли ты его? – Вопрос сопровождался неодобрительным прищуром.
– Хрена с два! Я бы один на один с ним вышел. Вот бы дуэль получилась, блин! Я бы ему показал, кто из нас с пушкой лучше обращаться умеет.
– Так покажи, кто тебе мешает, – предложил ухмыльнувшийся Марат.
– Если Громов меня ранит, – спокойно сказал Жасман, – то ты же первый меня добьешь. А потом Садамчика. И все бабло, которое Рубинчики притарабанят, себе загребешь.
– Эх ты, – произнес Марат с горечью. – Значит, так ты обо мне думаешь? Мы же столько лет вместе, бок о бок…
– Вот именно. Я тебя знаю как облупленного.
– Обидел ты меня, брат, крепко обидел. Я ведь…
– Ша! – прикрикнул Жасман, подавшись к дыре в кровле, заменявшей здесь слуховое окно. – Вот и наш гость нарисовался. Гляди, столбычит на дороге.
– Ты уверен, что это он? – спросил Марат, тоже подавшись вперед.
– Вспомни, что нам Садамчик рассказывал. Две телки и конь в длинном пальто – не в счет, они в команде Громова погоды не делают. А сам он в джинсах и кожанке.
– Что же он не идет? Почему время тянет?
– Надеется, что мы сами появимся. Как на параде. Будем стоять и ждать, пока он нас перещелкает. – Жасман снова сплюнул, его белая слюна напоминала пену, упавшую с морды бешеного пса. – Нет, ты только
