ручку и… – заостряя внимание на главном, следовательский палец распрямился перед глазами Миши: —… бутылку водки ноль-семь! Чтобы думалось лучше. Напишешь на мое имя покаяние. Мол, я, такой-сякой, сознаюсь в том, что мои неосторожные действия повлекли за собой угрозу для жизни гражданки Славиной И.Д., которой я собственноручно перекрыл дыхательные пути, находясь в состоянии алкогольного опьянения… Похищенные вещи намеревался сбыть с целью получения наживы… В содеянном глубоко раскаиваюсь… Запомнил? Подведу тебя под статью о неумышленном убийстве. За него полагается условное наказание, да и то, если прокуратура захочет с тобой возиться… Утречком мы встретимся снова, почитаем вместе твой роман, обмозгуем дальнейшие действия…
Миша кивал. Он подозревал, что за любое убийство, даже неумышленное, в прокуратуре по головке не погладят, но помнил Юрины наставления. Лишь бы вырваться из милицейских застенков, а там Мишу только и видели! Родители в обиду не дадут, выгородят. Он пересидит трудные времена у бабули в деревне, пока настоящий убийца не отыщется. Главное – вырваться на свободу. Любой ценой.
– Завтра вы меня отпустите? – уточнил он.
Зимин изобразил на лице неудовольствие:
– Рановато торговаться начинаешь, Давыдов. Сначала определись в своей позиции. Тебя на ночлег куда? В общую или в отдельный полулюкс? Девочек не обещаю, но водка будет, слово офицера. В обмен на твое честное мужское слово, что завтра утром на мой стол ляжет твое чистосердечное признание. Итак?
Итак, как вы думаете, что выбрал Миша Давыдов?
Правильно, водку…
3
До вручения заветного приза Мишу на несколько часов упекли в приемник милицейского отделения. Для этого помещения, отгороженного от остального мира железными прутьями, как нельзя лучше подходило название «обезьянник». Правда, возле вольера не толпились зрители с поощрительными подачками. Сотрудникам отделения беспокойные обитатели клетки давным-давно надоели, а гражданские лица, являющиеся в РОВД как бы на добровольных началах, старались быстро прошмыгнуть мимо, демонстративно воротя носы. Каждый из них наивно полагал, что уж ему-то в «обезьяннике» не место. Однако подобных мест у родины на всех припасено с лихвой. Сказано же: от тюрьмы да сумы не зарекайся.
Ввиду отсутствия аудитории каждый из обитателей зарешеченной сцены являлся одновременно и зрителем, и исполнителем. Лично Миша, правда, предпочитал оставаться незамеченным. Ему не хотелось общаться ни с провонявшим мочой бомжем, ни с буйным детиной в берете десантника, ни с двумя матюкливыми девочками тинейджерского возраста, закутанными, не к месту и не по сезону, в простыни, на одной из которых удалось разглядеть клеймо гостиницы «Турист».
Миша даже немного завидовал всеобщему равнодушному спокойствию. Он с трудом сдерживал нарастающую панику. Ему казалось, что о его существовании забыли, а напоминать о себе сержантам с дубинками было еще страшнее, чем ждать.
Сидеть на одном месте не удавалось. Все сильнее тянуло сырым холодом из разбитого окошка, и озноб накладывался на другую дрожь – нервную. Миша встал и пошел: десять шагов в одну сторону, столько же в другую. Когда он перешагнул через ноги бесчувственного десантника в девятьсот восемьдесят первый раз, за его спиной заскрежетал замок.
Сержанты ждали у порога, выразительно поигрывая дубинками.
– На выход, Давыдов.
– Зачем?
– Расстреливать поведем, – хохотнул мент. – Перебирай ножками.
В дежурке Мишу освободили от всего мелкого имущества, принудив снять ремень и даже шнурки. Проанкетировали. Повели дальше. Когда перед Мишей тяжело распахнулась массивная металлическая дверь камеры, он едва не потерял сознание от густого смрада, ударившего в нос.
– Пообвыкнешься, – пообещал конвоир. – Через полчаса будешь дышать полной грудью и радоваться теплу. В обезьяннике за ночь околеть можно… Вот бумага, ручка. А это водяра. Про закусь никаких инструкций не было.
Миша нетерпеливо махнул рукой, другой подхватил передачу и, жмуря заслезившиеся от вони глаза, шагнул в каменный застенок, оштукатуренный неизвестными садистами так, чтобы гости долго помнили, как соприкоснулись с мрачной реальностью подневольной жизни. Вся мебель – тусклая лампочка под потолком да что-то вроде эшафотика, на котором полагалось ждать и гадать, что с тобой сотворят дальше. Дизайн – настенная живопись, поэзия и проза.
Первый глоток пошел туго, застопорился в горле, заставив сплевывать тягучую слюну. По накатанной дорожке водка заскользила легко. Отсутствие закуски и стакана Мишу не смущало, так как это позволяло растянуть мокрый паек до утра. Еще меньше волновало Мишу отсутствие собутыльников.
– Одиночка… в одиночку… в одиночке, – скаламбурил он, одобрительно кивнул своей формулировке и, воспользовавшись ею в качестве тоста, булькнул запрокинутой бутылкой.
Вонь в камере действительно перестала ощущаться. Страха тоже как не бывало. Миша забыл о том, где и почему оказался, всецело поглощенный увлекательным занятием. Абзац – глоток – пауза, и опять все сначала.
Чистосердечное признание? Пусть Зимин им подавится! Но сперва подотрет им свою милицейскую задницу! Всегда можно отказаться от показаний, вытянутых угрозами и пытками. Миша не кретин, а у его отца достаточно связей, чтобы не допустить милицейского произвола.
По мере того, как бутылка пустела, Мишины предложения становились все более сложноподчиненными, путаными. Но переделывать ничего не хотелось. Сойдет и так. Все равно это…
– Филькина грамота, – отчетливо произнес Миша, наслаждаясь своим уверенным тоном.
Поставив последнюю точку, он отметил это дело особенно щедрой дозой и обнаружил, что находится в камере уже не один.
– Меня зовут Скрхндж, – представился тот, кого Миша увидел прямо перед собой.
Имя представлялось смутно знакомым, только не удавалось сообразить, где и когда Миша мог слышать его раньше.
– Как-как?
– Скрхндж, – повторил появившийся.
И вновь слово обожгло полузабытой знакомостью. Причем произносилось оно не совсем так, как звучало, а чуточку иначе. Существовала какая-то досадная помеха, мешавшая Мише воспроизвести имя правильно.
– Скр… Скрн…
– Нет! – негодующе взвизгнуло в его ушах. – Не смей произносить
Обличье визитера ежесекундно менялось, то приближаясь, то удаляясь, плясало перед глазами.
– Ты… Не надо, – тихо попросил Миша, отстраняясь. – Я устал от тебя. Ты слишком… разный.
– А я так играю с тобой. Ты тоже со мной играй. Хочешь, я стану твоей белочкой?
Миша потянулся было ее погладить, но она обернулась крысой, пасть которой не закрывалась из-за огромных желтых клыков. Укусить она не могла, зато все сильнее вдавливала в Мишино лицо свои теплые зубы, напоминающие на ощупь пластмассу. Он притворился, что спит, чтобы тварь оставила его в покое, но она не поверила и настойчиво пробасила:
– Э, проснись, писатель!
Пришлось открывать глаза. Над Мишей склонился вчерашний сержант, тыча ему в скулу свою дубинку.
– В темпе вставай, в темпе!
– Уже домой?
– В обезьяннике твой дом. Мемуары оставь, я передам, кому следует… Да не дыши ты на меня перегаром, бля! С ног прямо валит! – бубнил милиционер, волоча Мишу по знакомому коридорчику.
Тот покорно переставлял ноги. Лицо у него было жалобным, словно он никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя.
