хочу оставаться в стороне. Настало время людей умных, предприимчивых. Я зарегистрировал кооператив, стал водой торговать…
– Какой именно? Минеральной?
– Нет, зачем же! Самой обыкновенной, родниковой. Я и сегодня считаю, что вкуснее белого хлеба и холодной ключевой водицы ничего на свете нет… Так вот, о коммерции. Наполнял я у родника бидоны, на собственном горбу таскал их к трассе и поил проезжающих автомобилистов. Заработал немного денег, стал расширять дело. Выкупил в колхозе свиноферму, организовал производство колбас. Через месяц был уже достаточно состоятельным человеком. Но я посмотрел вокруг и понял: нельзя, нельзя заботиться только о себе, когда вокруг столько несчастных и обездоленных! Все деньги я раздал сиротским приютам, больницам, храмам божьим. И ушел в политику. Рассчитываю теперь добиться на политической арене положительных сдв…
Устав любоваться своей постной физиономией телепроповедника, Итальянец выключил телевизор и занялся выщипыванием волосков из широких ноздрей – процедура, которой он всецело отдавался в минуты напряженных раздумий. В «Белом доме» он не мог позволить себе такой вольности. В офисе негласно принадлежащей ему корпорации «Самсон» Итальянец ни с кем не считался, ни под кого не рядился. Это была его империя, не Римская, но все же…
Свое мафиозное прозвище он получил в достаточно юном возрасте, когда на его счетах не водилось миллионов, а в носу не наблюдалось столь густой растительности. В те давние патриархальные времена выражение «Коза Ностра» ассоциировалось у простых советских тружеников не с коррупцией, а с мелким рогатым скотом, поскольку даже до телесериала «Спрут» они доросли не сразу. Впрочем, и само слово «коррупция» являлось малопонятным ругательством в адрес загнивающего Запада, где линчевали негров, разгоняли дубинками мирных демонстрантов и виток за витком наращивали гонку вооружений. Но имелись у проклятых капиталистов и две привлекательные черты: модные шмотки да классная музыка. Впечатлительный мальчик Саша стал «Итальянцем» еще в школе – из-за пристрастия к Адриано Челентано и Тото Кутуньо.
Ему понравилось быть Итальянцем. Закрепляя образ, он ходил повсюду, распевая вполголоса «аморе- море-оре-ре».
Рок был тогда страшным табу, а зарубежная эстрада, демонстрировавшаяся Центральным телевидением по праздникам, была представлена либо ГДР, либо Италией. На Сашин взгляд, танцевали полуголые немки здорово, ноги демонстрировали отменные, но их грубый, неблагозвучный язык не шел ни в какое сравнение с певучей итальянской речью. Сверстники эстраду презирали, слушали своих англоязычных волосатиков или, на худой конец, внимали хриплому барду Высоцкому. Итальянец слушал итальянцев. Зато в студенчестве приторговывал дисками, от которых торчали его приятели, имея солидный навар…
Когда открылся «железный занавес», в страну хлынуло столько всего разного, что спекуляция джинсами и пластинками захирела, зато появилась масса других вариантов, и Итальянец с головой окунулся в мутный постперестроечный поток.
Торговал он никакой не ключевой водицей, а валютой, благо курс скакал, как норовистый жеребец. Потом перешел на дешевый живой товар, кучковавшийся в центральном сквере. По соседству с лавочкой, облюбованной Итальянцем для переговоров с клиентами, раздавалось задорное «кручу-верчу-всех- запутать-хочу», и бригадиром наперсточников был Хан, так что очень скоро между двумя начинающими душегубами состоялось неизбежное знакомство. Помнится, Итальянцу пришлось очень даже зауважать старшего товарища. Крут был характер у Хана. Крут и лют. Достаточно сказать, что при своей непрезентабельной фамилии Ханурин, он никогда ни для кого не был Хануриком, а только Ханом – и на полном серьезе. Те, кто не брал в расчет эту грозную, как тигриный рык, кличку, жалели об этом очень скоро и очень сильно.
Итальянцу, вокруг которого постепенно разрасталась свита, конечно, не пришлось бегать для Хана за сигаретами или пивом, но девочек он ссуживал ему даром, за что в глубине души ненавидел. Но до выяснения отношений дело не дошло. Вскоре оба пошли каждый своей большой дорогой и растворились в кровавом тумане первоначального накопления капитала.
После нескольких удачных афер с авизовками, нагородив достаточное количество финансовых пирамид и горы трупов, Итальянец поднялся высоко, очень высоко. Вот тогда-то его забавная юношеская кличка и наполнилась мафиозным смыслом. Это действительно была мафия, а не рэкет, которым привыкли подменять глобальное понятие домохозяйки и милиционеры. Рэкет есть вымогательство, караемое законом.
С толком вложенные капиталы приносили дивиденды. В последние годы своей мутной биографии Итальянец ворочал колоссальными суммами. Ханские масштабы были неизмеримо мельче. Если сравнить Итальянца с акулой бизнеса, то Хан напоминал скорее прожорливого щуренка, маневрирующего в рыночной луже. Но это – что касается коммерции. Криминальные ранги обоих были примерно равны: по ночным городским джунглям рыскали два одинаково сильных, опасных и беспощадных людоеда. Рано или поздно им предстояло схватиться из-за добычи или из-за меченой чужой кровушкой территории. И Итальянец, честно говоря, оттягивал решающую схватку, ходил вокруг да около, занимая выжидательную позицию.
Волею судьбы он и Хан оказались единственными динозаврами, пережившими памятный 1991 год, когда в Курганске по стриженым бандитским головам прошлась коса смерти. И теперь Хан оставался единственным лидером, сумевшим сохранить полную независимость от «итальянской» мафии. Но его могущество строилось на очень далеких от экономической или политической целесообразности принципах. Хана вынесли наверх три его любимых конька: бесстрашие, агрессивность и жестокость. Он не прощал никого и никогда. Каждому, кто осмеливался бросить ему вызов, приходилось воевать, а в уличных войнах Золотой Орде не мог противостоять никто. Хан, сам не подозревая того, исповедовал сталинский лозунг: «Если враг не сдается, его уничтожают». И давно уже не осталось у него явных врагов. Все, включая Итальянца, убедились, что с Ханом можно как-то ладить, но лучше не враждовать, ибо из могилы своими войсками не покомандуешь.
Трижды его объявляли убитым. Четырежды – эмигрировавшим. Невесть сколько раз возникали слухи о том, что Хан осужден и отправлен по этапу. Однажды его даже якобы убили. И каждый раз он возвращался, а виновные в его злоключениях успевали пожалеть о том, что родились на свет. Известная уголовная заповедь «умри сегодня ты, а я умру завтра» прозвучала бы в ханских устах иначе.
Итальянец не хотел умирать. По его глубочайшему убеждению, в первую очередь следовало сдохнуть Хану, и чем скорее, тем лучше. Может быть, теперь выдался не лучший момент и не самый удобный случай для сведения счетов, но выжидать он больше не мог. Интуиция подсказывала Итальянцу, что ему и Хану стало слишком тесно в одном большом городе.
Миллион долларов, на который позарился Хан, меньше всего интересовал Итальянца, как таковой. Миллион и миллион. Деньги солидные, но одна только честная коммерция ежемесячно приносила итальянской семье в три раза больше, причем стабильно. Когда поступила информация о готовящемся кредите, Итальянец даже не позавидовал, отлично зная, что Хану этих денег хватит ненадолго. Отдых на каких-нибудь океанских островках, общак, братва, многочисленные родственники и прихлебатели, очередной «мерс», капитальный ремонт бригадных тачек, пополнение арсенала, бензин, пойло, жратва. Плюс отмазки от мусоров – бесконечные отмазки, примазки, замазки. Дурные деньги – они и тратятся бестолково. Уйдут, как вода в песок.
А потом возникли поводы для беспокойства. Шепнули Итальянцу, что Хан зачем-то заказал архитекторам проект развлекательного комплекса на две тысячи человек, да еще щедро уплатил им вперед. А ханский гонец, по непроверенным данным, дважды побывал в фонде госкомимущества, где задавал обстоятельные вопросы насчет выкупа захиревшего универмага на окраине города. И тогда история с кредитом предстала в совершенно ином свете.
В принципе Итальянец, обросший связями и капиталами, не опасался конкуренции. Но конкурировать с Ханом, если тот вздумал расширять бизнес, было попросту невозможно. Хан захочет быть первым, он не
