Рот Милы вобрал глоток горького воздуха и поспешно захлопнулся. Она поняла. Горели настоящие, абсолютно нормальные доллары. А вот тот, кто предавал их огню, не мог быть нормальным.
Медленно, подчеркнуто медленно и плавно поднялась Мила с пола, выпучив на Жеку свои водянистые глаза. Главное сейчас – не закричать. Не суетиться. С сумасшедшими следует вести себя очень осторожно. От них можно многого добиться, если разговаривать с ними ласково, как с детьми…
– Женечка… Зачем ты портишь денежки? Если они тебе не нужны, то лучше отдай их мне. А, Женечка?
Из его немигающих глаз, обращенных на Милу, выкатились две слезинки, одна за другой оставившие короткие бороздки на его закопченном лице. Потом он снова отвернулся к своему жутковатому костерку и глухо сказал:
– Деньги мне не нужны, потому что меня больше нет. Я стал чумной и умер.
– Как же умер, Женечка? – недоуменно пискнула Мила. – Как же умер, если…
– А вот так. Меня попросили. Ты лучше уходи отсюда. Рядом со мной нельзя находиться. Я заразный. Это смертельно опасно.
Мила ничего не поняла из этой безумной тирады. Сумасшедшие часто бредят. Это ничего, это терпимо. Зато денег на столе осталось еще ого сколько!
– Я уйду, – легко согласилась она. – Конечно, раз ты этого хочешь. Только дай мне денег, ладно?
Из-за Жекиного плеча вновь показались его воспаленные глаза:
– Бери. Подходи и бери эти доллары. Но тогда они тебе тоже станут не нужны. Дошло?
Когда он засмеялся, с трудом выталкивая из пересохшей глотки резкие, каркающие звуки, Мила отпрянула и опрометью выбежала из квартиры, так и не поняв, до какой степени ей, дурехе, повезло.
4
– Кто такой Арес? – хмуро спросил Хан у Филиппка, по праву считавшегося самым эрудированным человеком в его окружении.
Филиппок умел не только гонять по компьютерному экрану мультяшных стрелков, но и набирать на нем грамотные контракты, смотревшиеся до определенного момента вполне солидно и основательно. Он знал значение таких загадочных слов, как «девальвация», «интеграция» и «эвакуляция». Умел, при надобности, ловко орудовать за столом ножом и вилкой. Одним словом, запросто сходил за провинциального бизнесмена, с которым приятно иметь дело. Когда кому-то становилось неприятно, Филиппок уже исчезал, выискивая новых партнеров, потому что специфика его бизнеса не позволяла заводить долгосрочные отношения. Пришел, увидел, победил. И ушел. Сгинул с чужими денежками или товаром. Из всех примет проходимца потерпевшие обычно могли указать только три: «Полный такой… Невысокий… С рыжими усами». Добавлялись и эпитеты, сплошь ругательные, однако поискам Филиппка они способствовать никак не могли.
Он всегда вспоминал об этих горячих денечках с затаенной грустью. Лохов вокруг становилось все меньше и меньше, даже на Кипре. Деньги давались все труднее. Жить выходило все опаснее. И давно уже Филиппку не доводилось сиживать подле заморских бассейнов с баночкой пива, лениво наблюдая за загорелыми, распаленными солнцем девочками, плещущимися в прозрачной воде в миниатюрных бикини.
Сказка давно сменилась неприглядной былью. Филиппок и Хан, оба одетые и обутые, валялись на продавленных кроватях в полупустой комнате с отсыревшими обоями, дымили сигаретами и плевали в потолок, усеянный лохмотьями заброшенной паутины. Было зябко, несмотря на то что печь исправно топилась. Домишко промерз за зиму – отогреть его было не просто. И он сам, и весь дачный поселок, в котором временно расквартировалась Золотая Орда, был неприветливо холодным, притихшим в ожидании неприятностей. По окрестностям хищно рыскали машины, патрулирующие подступы к поселку. На крышах, за кирпичными кладками и в редких кустиках хоронились продрогшие часовые, нетерпеливо считающие часы или минуты, оставшиеся до смены. Военное положение, ничего не попишешь. Все были насторожены и взведены до предела, как курки изготовленных к стрельбе стволов.
Крепче чая и кофе напитков не полагалось. Сытнее колбасы да консервов с черствым хлебом ничего не имелось. Когда Филиппок был еще пухлым, но бойким звеньевым пионерского отряда, он любил книжки про войну. Теперь ему невольно припоминались ужасы блокадного Ленинграда. Каждую пачку печенья, каждую баночку соленых орешков он поглощал с такой жадностью, словно они были последними в его жизни.
Хан почти не прикасался к еде. И не расставался с телефонной трубкой даже при вылазках в уборную, куда его сопровождали вооруженные бойцы. Недавно он возвратился оттуда с потрепанной газетенкой, которая чудом избежала соответствующего применения. Она была отпечатана много лет назад, на волне мистической истерии, охватившей граждан разваливающейся империи. Когда повсюду шныряли НЛО, Алан Чумак был популярнее Алена Делона и каждый обрел надежду на будущее воплощение.
Разумеется, Хан не увлекался подобными бреднями. Но, листая газету от скуки, неожиданно заинтересовался статьей о великом пророке шестнадцатого века. Прочел дважды, но понял не все. И, обратив небритое лицо к полудремлющему Филиппку, поинтересовался:
– Кто такой Арес? Растолкуй мне, темному.
Филиппок сделал вид, что борется не с сонной одурью, а копается в залежах памяти. Пососал нижней губой проникотиненные усы, попросил:
– Ты бы намекнул, о чем речь, Хан? Так с ходу и не сообразишь…
– Ты же два института закончил, – язвительно напомнил Хан.
Филиппок вздохнул:
– Давно это было. В другой жизни… Кому они теперь нужны, институты с университетами…
Хан недовольно покосился на него, сверился с газетой и уточнил:
– Я тут про Нос-тар-да-му-са вычитал…
Фраза далась ему нелегко, вымученно. Он боялся, что язык подвернется на заковыристом имени, выставит в дурацком положении. Филиппок тоже напрягся, как только заслышал «Нос-тар…». На последнем слоге вздохнул с облегчением. Хан не мог позволить себе выглядеть в глупом свете.
– Мужик этот будущее предсказывал, – продолжал Хан уже увереннее. – Обычные стихуечечки якобы кропал, да не простые, конкретные. Вот, слушай… «И в девяносто девять год в июле спустится царь ужаса с небес, монголов хан тогда великий оживет и долго будет править грозный бог Арес»… Про июль – понятно, базару нет. Про хана я тоже раскумекал. Но что за Арес выискался? Такого не знаю. Христос – это да. Еще Аллах-акбар есть, слыхивал. А этот?
Филиппок закусил усы. Неужели Хан всерьез полагает, что Великий Нострадамус имел в виду его лично? Выходило, да. Оставив усы в покое, Филиппок почтительно сказал:
– Арес, он как бы из другой оперы. Бог войны. Греческий. Типа римского Марса.
Он умышленно говорил слегка косноязычно, чтобы – не приведи господи! – не внушить Хану мысль о своем превосходстве.
Номер прошел.
– Марса я знаю, – удовлетворенно кивнул Хан. – Война, значит? Это хорошо. Повоюем… Но башковитый француз был, а? Тут тебе и Сталин. И Гитлер. Даже меня прокнокал, зараза!
Филиппок с ужасом понял, что сейчас, вот сейчас на его лице невольно всплывет глумливое выражение и Хан заметит и никогда не простит такой реакции на свою откровенность. Филиппок, все понимая, старался взять себя в руки, но губы под усами уже дергались, кривились как от внутренней щекотки. Три секунды… две… одна…
В этот момент, спасая Филиппка от жестокой расправы, зазвонил телефон.
Даже первое коротенькое «тирлим» не успело отзвучать, как рука Хана метнулась за трубкой, изобразив кобру, сцапавшую писклявую мышь.
5
От пистолетного ствола во рту остался кислый привкус металла, горечь смазки и крошечная щербинка на верхнем зубе – отметина на память о несостоявшемся самоубийстве. Проведя языком по образовавшейся зазубрине несколько раз, Жека добился того, что к букету ощущений добавилась еще и
