Прозевал ты свою счастливую старость, многодетный отец. Теперь не обессудь…
Дождавшись, когда мимо пронесется очередная машина, Толик прикончил водителя одним расчетливым выстрелом из «беретты» с глушителем, освободил его от содержимого карманов и столкнул с обрыва, где труп сразу же затерялся в море зелени.
Возвращаясь в «восьмерку», он выбрасывал на ходу все, что, по его мнению, было лишним: ключи от квартиры, портмоне с семейной фотографией в пластиковом окошечке, какую-то записочку с детскими каракулями. Права и техпаспорт Толик оставил себе. Не то чтобы он собирался пересаживаться в темно- серые «Жигули» всерьез и надолго, но при наличии чужих документов от гаишника можно сотней баксов откупиться, а без таковых и в полштуки не уложишься. Себе же дороже выходит.
Через несколько минут Толик преспокойно катил дальше по дороге и насвистывал неопределенную мелодию без начала и конца. И была она немного меланхоличной, но отнюдь не печальной.
Глава 16
Ночная жизнь
Уличное кафе по случаю очередного летнего вечера заполнялось прибывающим народом. Вконец запыхавшийся парень с недовольным лицом таскал из подсобки все новые легковесные столы и стулья из синего пластика. Он расставлял их за низким кирпичным бруствером, которым, собственно, ограничивалась территория кафе. Некоторые посетители, обнаружив, что их выставляют прямо на улицу, возмущенно задирали подбородки и удалялись искать себе другое место для посиделок. Но большинству было абсолютно безразлично, где пить свои напитки и есть окорочка, обильно политые кетчупом.
Молодой женщине с пепельными волосами, уложенными в кукольную прическу, посчастливилось явиться в кафе одной из последних, и она сидела за своим столиком совершенно одна. В своем ярко-красном платье она напоминала нарядную новогоднюю свечку, на которую так приятно смотреть, пока она не оплыла.
Вино в ее бокале, которое тоже называлось красным, выглядело в сравнении с платьем почти черным. Мужчины смотрели в первую очередь на это открытое яркое платье, потом бросали взгляды на наполненный бокал одинокой женщины и лишь после этого интересовались ее лицом. Оно у нее было таким, что никто уже не замечал ни чересчур выступающих ключиц красавицы, ни острых лопаток, проступающих на ее спине на манер крылышек, которые никогда не прорежутся.
Ее звали Любой. И как бы ее ни называли – Любаней, Любашей, Любочкой или даже Любкой, – она всегда помнила, от какого слова происходит ее имя, и гордилась им. Наверное, потому, что в свои двадцать пять лет она до сих пор понятия не имела, что такое настоящая любовь.
Тем не менее ее сердце было разбито.
Исчезнувший Аркаша не только обманул Любу в ее лучших ожиданиях, связанных со сказочной жизнью, но и поставил ее в крайне затруднительное и даже опасное положение. После того, как ее похитили среди бела дня на Чистых Прудах, ее жизнь висела на волоске.
Незнакомец с шоколадными глазами, назвавшийся просто Толиком, позже признался, что ввел ей дозу галоперидола, и продемонстрировал свои часы с выдвижным шипом. Любе от этого радости было мало: после коварного укола она чувствовала себя так, словно ее мозги пропустили через мясорубку, да так и оставили в виде фарша, не забыв обильно поперчить для остроты ощущений.
Когда Люба пожаловалась на невыносимую головную боль, Толик сочувственно покивал, назвал это издержками производства и пообещал привести ее новым уколом в норму, как только она ответит на несколько вопросов. На самом деле их, вопросов, было никак не меньше сотни, и это не считая одного, самого главного, звучавшего поминутно.
Обещанный укол он ей все-таки сделал, и Люба действительно забыла о головной боли, потому что, когда пришла в себя, она вся состояла из невыносимого жара, жажды и тошноты. Как доверительно сообщил Толик, на этот раз он применил скополамин, так называемую «сыворотку правды». Вид у него был при этом удрученный. Как у врача, все усилия которого не смогли спасти жизнь обреченному пациенту. «Пусть теперь Зубан решает, что с тобой дальше делать», – сказал он на прощание и удалился.
Ожидание своей участи пролетело почти незаметно. Сначала Любу бегло изнасиловал один из двух приставленных к ней надзирателей, строго-настрого запретив говорить об этом своему напарнику. Затем то же самое проделал напарник, а потом парни доверились друг другу и сообща навалились на жалобно попискивающую Любу вдвоем.
Наконец в комнате с кирпичной кладкой вместо оконного проема, где содержали пленницу, появился тот самый таинственный Зубан, который должен был решить дальнейшую Любину судьбу. Он оказался мужчиной очень даже преклонного возраста. Если бы не прямая осанка и не властность, сквозившая в каждом его слове, в каждом движении, его можно было бы принять за глубокого старика. Но как только он уставился на Любу своими стеклянными глазами, она поняла, что это самое страшное испытание из всех, которые выпали на ее долю после исчезновения Аркаши Сурина.
Когда беседа закончилась, растерянная Люба не сразу поверила, что все ее беды позади. Зубан наградил проштрафившихся надзирателей картинными пощечинами, выдал пленнице три тысячи долларов в порядке компенсации за нравственные и физические страдания, после чего отобрал их («на хранение, девочка моя, только на хранение») и пообещал ей совершенно фантастическое вознаграждение за небольшую услугу, которая Люба должна была ему оказать.
Ей предстояло провести в Сочи неделю, а может быть, и больше. На курорте все расходы и опеку над Любой взял на себя мужчина по фамилии Минин, который выглядел очень и очень респектабельно, невзирая на странный синюшный оттенок лица. Задача Любы была предельно проста: постоянно находиться у всех на виду, чтобы попасться на глаза Аркаше, который, как выяснилось, преспокойно отдыхал в Сочи.
Обещанный приз составлял 50 тысяч долларов. И хотя к вечеру у Любы гудели ноги от беспрестанных перемещений по городу, она не жаловалась. Во-первых, ее жалобы были всем тут до одного места. Во- вторых, за такие деньги она бы и на четвереньках согласилась проползти по центральным улицам города, не то что прогуливаться по ним на своих десятисантиметровых «платформах».
Сильнее денег Любочка Бородина любила только себя, да и то с переменным успехом.
Когда в пепельнице задымился второй напомаженный окурок, Люба собралась допить вино и встать, чтобы продолжить бесконечный вояж по вечернему городу.
Стоило ей поднести бокал к губам, как трое кавказцев, наблюдавших за ней из-за соседнего столика, переглянулись и дружно поднялись, шумно отодвинув стулья.
Двое совсем молодых, в грязноватых белых рубашках, и один, постарше, в черной шелковой – удобной тем, что ее можно было вообще никогда не стирать. Этот был лыс, но по-разбойничьи бородат. А его спутники выглядели так, словно уже дней пять обдумывали, бриться ли им или тоже отпустить себе бороды.
Люба тут же решила, что вино она допивать не будет, но кавказцы уже обступили ее таким образом, что улизнуть у нее не получилось. Один оперся на спинку Любиного стула, мешая его отодвинуть, а двое других встали по обе стороны от нее.
– Добрый вечер, девушка, – вкрадчиво произнес кто-то из них с умеренным акцентом.
– Добрый, – согласилась Люба, чтобы не накалять обстановку. – Извините, но мне надо идти. Меня муж ждет.
– Какой такой муж, э? – не поверил бородатый. – Ты адына пырышла, адына сыдыш. Не пахож на замужний женьщин, слюшай.
Это он пристроился за Любиной спиной. Когда она запрокинула голову, чтобы возмущенно посмотреть ему в глаза, ничего кроме заросшей шеи с выдающимся кадыком ей разглядеть не удалось.
Слева и справа обзор загораживали фасады брюк двух других ухажеров. На тонкой светлой ткани отчетливо выделялись участки, сильно залапанные пальцами – карманы и ширинки. Любе осталось только смотреть прямо перед собой, но посетители кафе упорно не желали перехватывать ее ищущий взгляд. Они пили, ели, общались, а на молодую женщину, окруженную тремя кавказцами, старались обращать внимания не больше, чем на слетевшуюся на свет мошкару.
Еще утром Любу сопровождали в походах по городу такие впечатляющие мордовороты, что уже только
