Толик управился со своим пистолетом быстро, значительно быстрее, чем на совместных тренировках в тире, где они вместе сожгли не одну сотню патронов. Но все равно он нажал на спусковой крючок уже после того, как громовская пуля впечаталась ему в лоб. Лицо у Толика стало удивленным и обиженным, но оно уже не принадлежало живому человеку. Может быть, Толик так и не успел осознать, что его последний в жизни выстрел оказался неточным.
Лежа на боку, Громов заскрипел зубами и закрыл глаза, ругаясь последними словами. Тому было свое объяснение – поврежденное во время утреннего слалома плечо. Но, слава богу, ничего никому объяснять не требовалось. Обошлось без свидетелей.
Когда он поднялся и приблизился к убитому, каждое его движение казалось выверенным до миллиметра, но все равно все они были излишне отрывистыми, как у робота в старых фантастических фильмах. Да он и чувствовал себя запрограммированным роботом. Потому что человеку Громову вовсе не хотелось заниматься тем, чем он был вынужден заниматься.
Он поднял на руки бесчувственное тело Аркадия Сурина и, борясь с искушением со всего размаху швырнуть его об стену, бережно понес к выходу, чтобы увезти на «Ситроене» как можно дальше от очередного поля боя.
Запахи пороха, крови и мочи, часто преследовавшие его даже во снах, опять сделались реальностью. А слезы, как всегда, не пахли ничем, хотя были уже пролиты и будут пролиты по каждому из тел, оставшихся в здании.
Что ж, Громов ведь не по зеленому лужку вышел прогуляться. А сам становиться травой раньше времени он не собирался.
Когда Сурин в последний раз видел этот мир, в нем было солнечно, а теперь вокруг царил мрак.
Болезненно морщась и хлопая глазами, он с трудом приподнялся на локтях и увидел перед собой ночное море, на фоне которого вырисовывалась еще более черная фигура, обращенная к нему спиной.
«Черный человек. Черный, черный…» – невесть почему пришедшая строчка из полузабытого стиха стала первой связной мыслью Сурина. Лишь после этого он осознал, что жив, и обрадовался этому, хотя повода для радости вроде не было никакого. Его ведь похитили из больницы не для того, чтобы по головке гладить.
Преодолевая слабость и онемение во всем теле, Сурин попытался перевернуться на живот. Он еще не знал, что будет делать дальше: уползать на четвереньках или убегать во весь рост, но оставаться на месте рядом с черным человеком ему вовсе не хотелось.
Камешки под ним предательски зашуршали, заскрипели. Не обернувшись, мужчина бросил через плечо:
– Очухался, засранец? Лежи как лежишь и не дергайся.
Голос принадлежал не тому страшному человеку с пистолетом, который сначала предложил медсестре Наташе называть его просто Толиком, а потом хладнокровно застрелил. Сообразив это, Сурин испытал некоторое облегчение. Но это продлилось недолго. Незнакомец обратил на него пристальный взгляд и мрачно поинтересовался:
– Ты хоть представляешь, сколько народу из-за тебя полегло? А, засранец?
Сурин смущенно сложил ладони лодочкой, прикрывая ими низ живота. Почему-то совершенно голый, он чувствовал себя под направленным на него взглядом крайне неуютно и скованно, как под пронизывающими рентгеновскими лучами. Причиной тому были глаза незнакомца, которые словно светились изнутри холодным серебристым светом.
«А в них просто отражается луна», – догадался Сурин, но тут же обнаружил, что лунный диск находится за спиной черного мужского силуэта, и с тоской подумал: твои главные неприятности только начинаются, Аркадий.
Когда незнакомец легко поднялся с места и направился к нему, у Сурина мгновенно сделалось во рту еще суше, чем прежде. Шевелить языком было все равно что водить точильным бруском по наждачной бумаге. В руке у незнакомца была зажата узкая сверкающая полоска. Хорошенько разглядев ее уже перед самым своим носом, Сурин понял, что видит перед собой хирургический скальпель – возможно, тот самый, которым он вспарывал кокон бинтов на голове.
– Догадываешься, зачем мне понадобилась эта штуковина? – спросил незнакомец. Не дожидаясь ответа, сам же и пояснил: – Или ты выкладываешь мне все прямо сейчас, или я делаю тебе еще одну пластическую операцию. После нее ты уже никогда не сможешь лакомиться рисом и хот-догами, как твой обожаемый Том Круз. – Прозвучал презрительный смешок. – Вкусную и здоровую пищу, Аркаша, тебе придется принимать через специальную трубочку. А я буду приходить к тебе снова и снова, чтобы продолжать начатое. – Покачав головой, незнакомец посоветовал: – Даже не пытайся представить себе, на что ты станешь похож перед смертью. Это будет зрелище не для слабонервных… Ну что, приступим?
С одной стороны к побледневшему лицу Сурина был поднесен скальпель, с другой – телефонная трубка.
– Я должен говорить в нее? – заторопился Сурин, ощутив уголком рта прикосновение стали. Она была холодна, но все равно показалась ему обжигающей.
– В нее, засранец, – подтвердил незнакомец. – Это японская трубка самой последней модели. В нее встроен диктофон. И если ты потом вздумаешь отказаться от своих слов, то…
– Понял, – быстро сказал Сурин. – Итак, являясь сотрудником Центробанка, я узнал из сообщений в прессе о намечающемся…
– Всю эту лабуду расскажешь другим людям в другом месте, – перебил его светлоглазый незнакомец. – За тобой уже летит вертолет, слышишь?
– Да, – подтвердил Сурин, приподняв голову, – слышу.
– Ну вот, пока ты при ушах и при здравой памяти, выкладывай-ка мне названия банков, в которые ты перечислил деньги, – холодно сказал незнакомец. – Номера счетов, точные суммы, коды… Живо вываливай все это дерьмо, которым ты набит по самую маковку, засранец.
– Всего перечислений было семнадцать, – отрапортовал Сурин, невольно прислушиваясь к тарахтению приближающегося вертолета. – Первое было произведено в «Суисс Националь…»
Незнакомец продолжал держать трубку у его рта, а сам равнодушно отвернулся, словно мириады звезд в ночном небе интересовали его значительно сильнее, чем сотни и сотни миллионов долларов на семнадцати заветных банковских счетах.
Сурин смотрел на обращенную к нему широкую спину незнакомца и отстраненно думал о том, что еще никогда в жизни он не ощущал себя таким маленьким, жалким и никчемным, как этой ночью.
И не малый рост Сурина был тому причиной. Что угодно, только не малый рост.
Курортный рай остался за бортом самолета, уносящего Громова в летнее пекло Москвы.
На этот раз ему досталось место возле прохода. Расстилающимися внизу видами полюбоваться не удавалось, и, чтобы как-то убить время, он лениво перелистывал газеты, моментально забывая все, о чем успел прочитать на предыдущей странице. Недавние воспоминания были слишком яркими, чтобы их могли заслонить даже самые кричащие газетные заголовки.
Беременная девчушка, сидящая по левую руку от Громова, излучала оптимизм и запах свежего молодого пота, перебивавший даже аромат дешевой парфюмерии. Несколько раз она подозрительно покосилась на лицо Громова, покрытое царапинами и ссадинами, но в основном упорно пялилась в свою книжку, опасаясь, наверное, быть втянутой в беседу со своим столь подозрительным на вид соседом.
Когда последовало объявление о начале посадки, девчушка решительно захлопнула книжку и сунула ее в карман на спинке переднего сиденья.
«Наркомент, – машинально прочел Громов перевернутое вверх ногами название. – Жизнь одна, и отнять ее так просто…» Вот уж точно подмечено. Отнять жизнь просто, слишком просто. Гораздо проще, чем подарить.
Он покосился на беременную девчушку, читающую совсем не то, что следовало в ее положении, и осторожно поинтересовался:
– Интересная книга?
Она вскинула взгляд, неодобрительно скользнула им по всем боевым отметинам на лице Громова, но в
