Адвокаты небось возмущены такой строгой мерой пресечения. Благодаря их стараниям убийца останется на свободе, в этом можно не сомневаться. Суд учтет его нежный возраст, любовь к аквариумным рыбкам и множество других смягчающих обстоятельств. А кто учтет боль и страдание, которые причинил убийца?
Чувствуя, как лицо немеет, смерзаясь в застывшую маску, Бондарь повернулся к ветру спиной и обнаружил, что одолел не более трети пути. Грунтовая дорога, разделяющая шоссе и поселок, вытянулась почти на пять километров, он знал это точно, потому что не раз засекал расстояние, когда приезжал на машине. Теперь ее нет. Как нет тех, кто сидел в ней, не подозревая, что едет навстречу смерти.
Не подозревая, но предчувствуя, не так ли, капитан Бондарь?
Так. Ведь не случайно же Наташа так упиралась, когда он настаивал на автошколе. Долго пришлось ее уговаривать.
«Наташка, не дури! И охота тебе в общественном транспорте толкаться? Сдашь на права, потренируешься немного за городом и станешь первоклассным водителем. Сядете с Антошкой в машину – и вперед. Можно на дачу, можно к родственникам, можно просто куда глаза глядят…»
А можно – на кладбище. Где глаза уже никуда не глядят.
Бондарь поежился. Холодно ему было. Продрог он. До глубины души промерз, до полного оледенения сердца. Наверное, точно так же похолодело в груди Наташи, когда она поняла, что уже не сумеет выровнять темно-синюю «девятку», на заднем сиденье которой находился их четырехлетний Антошка.
Какими они были, последние мгновения их жизни, когда мимо пронеслась ревущая торпеда «Сааба»? Кричали ли они, поняв, что их собственная машина не удержалась на мокрой асфальтовой полосе? Или обмерли на сиденьях «девятки», бешено скачущей по крутому склону, пробивая себе путь сквозь чахлые кусты? О чем успели они вспомнить, прежде чем в их лица хлынули осколки рассыпавшегося лобового стекла?
Бондарь мог лишь догадываться, и эти догадки сводили его с ума. Он ничего не знал наверняка. Он даже не помнил, как преодолел два километра, отделявшие его от места аварии. Вот он сидит с телефонной трубкой в руке и тупо смотрит на нее, пытаясь осознать только что услышанную новость. А вот уже катится кубарем по заснеженному откосу, сшибая с ног бестолково суетящиеся фигуры в милицейской форме. Заглядывает в салон «девятки». Пытается избавиться от трясущей его за плечо руки.
«Вам сюда не надо, вам сюда нельзя!»
«Прочь! Все прочь!»
Бондарь понятия не имел, кто оттаскивал его от машины. Он видел только Наташу. Она сидела, наклонившись вперед, уронив голову на искореженное рулевое колесо. Жизнь сохранилась лишь в ее золотистых волосах, перебираемых ветром.
«Где сын? – страшно заорал Бондарь, по-прежнему не различая окружающих его лиц. – Где мой сын?»
Антошка лежал на носилках, скрытый от глаз покрывалом, на котором проступили бордовые пятна. Маленький-маленький, тихий-тихий. И не получалось внушить себе, что сынишка просто уснул. Все из-за этих проклятых пятен.
Они и теперь всплывали перед взором Бондаря всякий раз, когда пытался уснуть трезвым.
Скорее бы добраться до дачи, оглушить себя водкой, а потом завалиться на диван у камина и отключиться, не видя багровых кругов перед глазами.
Разве не для того он забрался в эту глушь?
Бондарь потряс головой. За то время, пока он смотрел назад, по шоссе проехало всего две или три машины. Оно и понятно – водители предпочитают скоростную трассу, пролегающую значительно севернее. Да и вообще выбираться за город зимой, причем на ночь глядя, охотников мало, вот и пусто кругом.
Ну и хорошо, сказал себе Бондарь, возобновляя движение. Я никому не нужен, мне никто не нужен. И не надо лезть ко мне в душу, все равно ее уже не отогреешь.
Прежде чем возобновить разговор, Волопасов включил настольную лампу, затем сходил к двери, чтобы погасить верхний свет, потом вернулся и принялся заново устраиваться в кресле, делая это так обстоятельно, словно собирался просидеть за столом до скончания века. Когда он занялся такой же неспешной регулировкой колпака лампы, вопрос, зависший в воздухе, стал почти осязаемым.
– Зачем вам это нужно? – спросил Роднин.
– Я по молодости лет тоже, бывало, с прямого пути сбивался, – проскрипел Волопасов. – И срывы случались, и ошибки, и промахи. Я ведь, как и капитан Бондарь, не подарок был, ох не подарок. Он, стервец такой, мне меня самого напоминает, тридцатилетнего. – Генеральская голова качнулась – то ли осуждающе, то ли уважительно. – Мно-ого тогда начальству со мной повозиться пришлось. Упрямый был, черт. Горячий. И с гонором, в точности как Бондарь.
– Я за ним особого гонора не замечал. Дисциплинированный. Ответственный. Исполнительный. – Выдав такую лестную характеристику, Роднин нахмурился. – Был таким. До известных событий.
– Так ведь на то объективные причины имеются, – заметил Волопасов. – Парень семьи лишился. Я слышал, он в жене и сыне души не чаял.
– Трогательно, – сказал Роднин. – Но в нашем деле от сантиментов один сплошной вред, такое мое мнение.
– А с моим мнением ты, значит, считаться не намерен?
Мужчины умолкли. Между ними образовалась невидимая стена, мешающая смотреть друг на друга открыто и прямо, как в былые времена. Их тени словно бы сгустились в желтом сиянии настольной лампы. Стрелка настенных часов дважды щелкнула, отсчитывая минуты, прежде чем Роднин заставил себя задать неизбежный вопрос:
– Чего ты… Чего вы от меня хотите, Николай Артемьевич? Чтобы я закрыл глаза на состояние капитана Бондаря?
– Ты… Вы меня неправильно поняли, Василий Степанович, – угрюмо возразил Волопасов.
– Так объясните.
– Капитана нужно вытаскивать из болота, пока он не увяз по самые уши. Нельзя ему оставаться одному, ну никак нельзя. Пропадет парень, если станет шляться без дела, упиваясь горем… и водкой.
– Но вы сами подписали ему отпуск.
– Совершенно верно. – Чтобы он не успел наломать дров на службе. Однако получилось еще хуже, гораздо хуже. Бондаря дважды видели возле дома, в котором живет молокосос из «Сааба».
– За ним установили наблюдение? – поразился Роднин.
– Иначе было нельзя. Да, за капитаном присматривали по моему приказу. Но сегодня он исчез. Куда? – Волопасов посмотрел на подчиненного так, словно тот знал ответ.
– Понятия не имею, – вырвалось у Роднина.
– Вот и я тоже. А это чревато непредсказуемыми последствиями. Непоправимыми.
– Другими словами, вы предлагаете мне отозвать Бондаря из отпуска?
– Именно так.
Глаза Роднина превратились в две щелочки, непроницаемые, как смотровые щели.
– Мне не нужны в отделе неврастеники, – отчеканил он. – Пусть сначала пройдет медкомиссию, и если психиатры сочтут капитана годным для дальнейшей службы, то я не возражаю. В противном случае я буду вынужден подать рапорт о его полном служебном несоответствии.
– Принципиальная позиция, – скрипуче произнес Волопасов. – И, главное, беспроигрышная. Сломался человек – отправим его на свалку, другим заменим. Нехай капитан Бондарь сам со своими проблемами разбирается.
– У нас тут не реабилитационный центр!
– Но и не механический цех!
– Не пансион благородных девиц!
– Не девиц, нет, – согласился Волопасов, вырастая над столом одновременно со своей тенью, огромной и темной, как грозовая туча. – Но о благородстве забывать не стоит. Отличное, между прочим, свойство человеческой натуры.
– Тогда сам отзови Бондаря из отпуска, – запальчиво предложил Роднин, не заметив, что перешел с генералом на «ты».
