Если завтра не наступит

– Ладно, считай, один день у тебя есть, – осклабился Гванидзе. – Знай мою доброту.

– День?

– Ну да. Тебе мало?

Вероника прикусила язык. Это был не тот случай, чтобы торговаться. Скальпель продолжал крутиться в сильных волосатых пальцах мужчины, являвшегося хозяином положения. Жестоким и безжалостным хозяином, за спиной которого можно было при желании разглядеть парикмахерские манекены с лицами из человеческой кожи. Такого желания у Вероники не возникало, а вот жить ей хотелось до слез.

– Сейчас я уеду по делам, – продолжал Гванидзе, приподняв пальцем подбородок Вероники. – Мне должны подкинуть партию дешевого оружия, – пояснил он таким доверительным тоном, словно беседовал с женой или верной подругой. – Вернусь вечером или ночью. Поскучаешь тут без меня одна.

– Да, – кивнула Вероника, ничем не выдавая безумную надежду, зародившуюся в ее груди.

– А потом подъедут мои братья, – сказал Гванидзе. – Они явятся за оружием и ненадолго задержатся в моем доме. Понятно?

– Братья, понимаю. У тебя их много?

– Тысячи. Десятки тысяч.

– Как это? – опешила Вероника.

– Я говорю о верных воинах Аллаха, – напыщенно произнес Гванидзе. – О сынах Ичкерии, жертвующих всем ради свободы. О тех, кто вынужден скрываться в горах, отказываясь от радостей жизни. Некоторые из них не видят женщин месяцами, годами…

До Вероники начало постепенно доходить, о чем толкует Гванидзе, но она промолчала, шумно сглотнув слюну. Острый кончик скальпеля пощекотал ее пупок, а потом скользнул ниже, не позволяя ни на миг забыть о своем существовании.

– Так что? – спросил Гванидзе. – Готова ли ты немножко развлечь моих гостей? Это и будет платой за подаренную тебе жизнь.

– Тысячи братьев, – вырвалось у криво усмехнувшейся Вероники. – Боюсь, я и десяток не сумею ублажить. Сдохну.

– Гостей будет всего лишь трое, – успокоил ее Гванидзе. – Но в том, что ты сдохнешь, даже не сомневайся. Один чеченец способен задрать до смерти любую русскую бабу.

«Особенно когда он вооружен, а русская баба истекает кровью», – мысленно уточнила Вероника.

– Я могу отказаться? – спросила она, дивясь собственной отваге, граничащей с безумием.

– Можешь, – кивнул Гванидзе. – Если хочешь.

Успевший нагреться скальпель коснулся волосяного покрова между ослабшими ногами Вероники. Ей вдруг припомнился хит давнишней ее соперницы Машки Распутиной, певшей о неком волнующем разрезе. Там шла речь якобы о юбке, но все прекрасно понимали, что имела в виду певица на самом деле. Вероника тоже понимала. Теперь гораздо отчетливее, чем тогда.

Подавляя нервный смешок, она протолкнула сквозь гортань новую порцию слюны и качнула головой:

– Не хочу.

– Я так и знал, что ты не упустишь такой возможности повеселиться, – насмешливо произнес Гванидзе. – Что ж, не самую плохую смерть ты себе выбрала. Может быть, мы тебя даже напоим, чтобы не печалилась. Но это потом, а сейчас… – Он нахмурился, посмотрел на предметы, рассыпавшиеся по проходу, и приказал: – Принеси-ка изоляцию.

– Где? – вытянула шею Вероника. – Не вижу.

– Не туда смотришь. – Гванидзе щелкнул ее по распухшему носу. – На полу гвозди рассыпаны, а рядом лежит синий моток. Тащи его сюда.

Хромая и морщась, Вероника выполнила требуемое. Слишком много испытаний выпало на ее долю, чтобы продолжать ужасаться происходящему с ней. Двигаясь, как сомнамбула, она покорно приблизилась к мучителю и протянула ему изоляцию.

– Сама ляжешь или тебя ударить? – спросил он.

– Сама, – ответила Вероника.

– Тогда ложись, – буднично предложил Гванидзе. – Свяжу тебя, чтобы не передумала.

Сопя и покряхтывая, он спеленал пленницу по рукам и ногам, полюбовался ею, лежащей на грязном полу, и, не говоря ни слова, направился к выходу. Было слышно, как лопаются и хрустят осколки стекла под его ногами, как шаркают его подошвы, как скрипят ступени – это происходило уже в темноте.

Потом хлопнула дверь, и стало почти тихо. Урчание двигателей казалось потусторонним и угрожающим. Словно Вероника находилась в логове огромного зверя, чутко дремлющего в ожидании того сладостного мига, когда голод заставит его очнуться и отправиться на поиски чего-нибудь съедобного.

Кого-нибудь съедобного.

Гул двигателей смолк. Стало тихо-тихо. И поскуливания несчастной Вероники делали эту тишину еще более всеобъемлющей, еще более пронзительной.

Особенности южного темперамента

42

Арно Саакян, известный в округе по прозвищу Ара, что по-армянски означало «друг», тихонько притворил за собой дверь спальни, оделся, стоя посреди гостиной, потом на цыпочках прошел в детскую, чтобы поцеловать забавные мордашки спящих внучек. Поправил на обеих одеяла, хотя в этом не было никакой нужды, улыбнулся им редкозубой улыбкой и вышел, упиваясь сознанием того, какой он любящий, какой добрый и заботливый дед. Причем совсем еще не старый в свои пятьдесят пять. Полный сил и желаний. Несмотря на то что силы зачастую приложить некуда, а желания так и остаются нереализованными.

Войдя в кухню, Ара открыл холодильник и привычно порадовался тому, как тихо и солидно работает агрегат. «Норду» было лет десять с гаком, но он еще ни разу не побывал в ремонте: вот что значит хозяйский подход к покупкам. Запивая брынзу молоком, Ара самодовольно усмехнулся. Ничего не скажешь, он хоть не вор и даже не министр, а самый обыкновенный таксист, но в доме у него полный достаток. И «левый» газ есть, и самодельная динамо-машина, и аккумуляторы. Все соседи приходят к ним погреться, сушат детские пеленки возле их печки, завидуют. Это ли не признак благосостояния?

«Так чего же тебе еще надо, женщина? – мысленно спросил Ара у супруги, находившейся в спальне. – Такого муженька отхватила, любо-дорого посмотреть! Что бы ты без меня делала, а? В одиночку не выживешь, времена нынче трудные, собачьи времена, сама знаешь. Так стоит ли их усложнять, глупая женщина?»

Ох-хо-хох…

Покончив с завтраком, Ара пошел в ванную, смочил руки в корыте, пригладил курчавые волосы, потом, неотрывно глядя на себя в зеркало, поправил воротник свитера, одернул рукава, расправил плечи: а что, красавец, да и только! Видный мужчина, несмотря на невзрачный рост. Все при нем.

На секунду он задумался, а не стоит ли раздеться, вернуться в спальню и юркнуть под одеяло, прильнув к жене, спящей сладким сном? Ну ладно, ну никак не хочет уступить Аре, не идет навстречу его невинным желаниям, так не повод же это уходить из дому не простившись. Жена, как-никак: детей в муках рожала, на огороде спину гнула, вязала, шила, стирала, дом сердечным теплом наполнила.

Ара представил себе, как гладит тугую, румяную щеку жены, постепенно зарываясь пальцами в разметавшиеся по подушке волосы. На этом рука не останавливается, ныряет в вырез ночнушки, шарит там, поочередно разминая горячие округлости грудей. А потом? Жена снова оттолкнет Ару, пытающегося хоть одним глазком заглянуть туда, куда ему смолоду не велено заглядывать. И как быть? Он не старик, но и не мальчик, чтобы довольствоваться фантазиями. Ему надо видеть, вот в чем дело. У него в последнее время ничего не получается в постели именно из-за этого ослиного упрямства жены. Вечно они милуются в темноте, вечно под одеялом, нос к носу, кое-как, молчком, наспех, без всяких там штучек- дрючек, что по телевизору показывают. Жена, кстати, считала, что стремление Ары видеть ее голую – прямой результат увлечения развратными ночными передачами. Ему же всего-навсего хотелось немного эротики, так это называлось. За те годы, что супруги Саакян прожили вместе, Ара успел позабыть, как на самом деле женщины устроены, что там у них между ног находится. Хорошо ли это?

Сделав шаг к двери спальни, Ара остановился, говоря себе: «Стой, куда ты? Не подкаблучник же ты, Арно Саакян! Будь, наконец, мужчиной: решил уходить – так уходи, и дело с концом. Ты не в Россию