крепостями нельзя было отделить кадет от тех истин, которые шли из Советского Союза, с их родины...
Вот в какую среду попал разведчик Алексей Хованский, среду, в которой ему предстояло работать.
То, что Хованского познакомил с генералами Кучеровым и Гатуа чика Васо в непринужденной обстановке, на берегу реки, то, что сам Хранич был хорошо знаком с обоими генералами, сыграло свою роль. И Гатуа и Кучеров приняли Алексея за «своего», что, разумеется, было бы невозможно, явись он в кадетский корпус по официально установленным правилам. Алексей, конечно, понимал, что за ним следят, что его будут тщательно проверять, и потому старался не лезть на глаза начальству. С утра он уходил на гидростанцию, переодевался в рабочий халат и работал до обеда, затем, пообедав в офицерской столовой корпуса, опять возвращался на станцию. Ее следовало починить к началу учебного года, то есть через четыре месяца, а это требовало ежедневных усилий. Без помощников Алексею не обойтись, но пока он не обращался ни к кому за помощью.
Неделя прошла незаметно. Старый грузин Гатуа, приходя по утрам на берег рыбачить, заглядывал на станцию, интересовался, как у молодого капитана продвигаются дела. И однажды неожиданно пригласил Алексея к себе в дом на вечер. Этим он оказал большую честь Хованскому. Жил Гатуа в небольшом доме, в крепости, в которой располагался корпус. Когда Алексей прибыл к нему на квартиру, там уже были и гвардейский полковник Павский, и низкорослый крепыш Мальцев, а вскоре неторопливо вошел в квартиру тихий, мягко выговаривающий слова преподаватель немецкого языка, капитан первого ранга Людвиг Оскарович фон Берендс. С первых же слов беседы между господами офицерами стало понятно: Мальцев — убежденный монархист-черносотенец, а фон Берендс — по внешнему виду простоватый и застенчивый, на самом деле — человек с железной волей, любимец корпусного персонала и кадет. Его необычайная физическая сила, знание джиу-джитсу, богатая приключениями жизнь и эпикурейский взгляд на вещи, его намеренная отстраненность от политики вызывали всеобщее уважение.
Пока генерал Гатуа возился на кухне — а он сам жарил форель, сам, облачась в халат, подавал на стол вино, — гости «перемалывали» новости и вспоминали свои заслуги перед отечеством. Алексей узнал из этих разговоров, что Гатуа не был в России во время революции и о большевиках знал только понаслышке; узнал любопытные подробности из биографии Людвига Оскаровича фон Берендса. Русская разведка послала его в Вену в 1910 году, к он имел какое-то отношение к знаменитому делу Редля, начальника восточного отдела разведки в Австро-Венгрии. В начале первой мировой войны Берендс был направлен в Берлин. Однако германская разведывательная служба получила сведения, что в первых числах ноября в Берлин кёнигсбергским скорым поездом прибудет русский шпион. И хотя примет у них никаких не было и Берендс походил на немца и говорил на чистейшем берлинском диалекте — его арестовали на перроне вокзала. Выдали его галоши фирмы «Треугольник». Берендс редко кому рассказывал, как его допрашивал начальник секретной службы на Вильгельмштрассе Николаи и чем кончился этот допрос. Вскоре Берендса обменяли, а спустя несколько месяцев он уже был в Стамбуле.
Но вот в дверях появился корпусной капельмейстер, есаул Скачков со своей женой. Старик Гатуа удивился, что в его компанию пожилых серьезных людей без приглашения пожаловала молодая пара, но потом по игривым огонькам, мелькавшим в глубоких зеленых глазах Ирен, когда она разговаривала с генералом Кучеровым, догадался: «тайный роман». Сели за стол. Есаул много пил и не сводил с жены тяжелого взгляда, а она, как назло, кокетничала, строила глазки Петру Михайловичу и хохотала. Но ее чары, как заметил Хованский, не действовали на Кучерова, он оставался холоден и подчеркнуто вежлив.
Засиделись допоздна. И вдруг произошла короткая, но неприятная стычка между Мальцевым, Скачковым и Кучеровым. Войсковой старшина принялся разглагольствовать о том, что революция в России произошла случайно, не говоря уж о приходе к власти большевиков.
— Николай II, — говорил Мальцев, — был слишком доверчив и благороден. Нельзя было гуманничать. Людей надо держать в страхе. При Александре III никто и пикнуть не смел. Трепов недаром грозил: «Пол- России перевешаю, зато другая половина будет верноподданной». А наш государь запретил Третьему отделению вмешиваться в жизнь армии: «У меня не может быть политики в армии!» Потому социалистические идейки и проповедовались почти в открытую. Спасая Францию, он загубил гвардию в Пинских болотах, а с ней и себя, и Российскую империю. Наполеон берег гвардию как зеницу ока, потому она и умирала за своего императора. Николай запретил солдатам выдавать водку, держал в Питере более ста тысяч распропагандированных новобранцев! С ума сойти! Уехал из столицы на станцию Дно. Можно ли еще что-нибудь хуже придумать! Вот и говорили: «Царь на дне, а царица с Распутиным!» Великого князя Николая Николаевича снял с главковерха... А ведь это был настоящий главковерх, жестокий и к генералу и к солдату... Думаете, Суворов не был жесток? Или Александр Македонский? В марте намечалось генеральное наступление наших и союзных войск, и мы разгромили бы немцев. А после победы какая уж там революция! И стала бы Россия Великой, Единой и Неделимой, с проливами в Средиземное море и Константинополем. Третий Рим!
Войсковой старшина отпил из фужера вина и поперхнулся.
Есаул Скачков, которому надоело уже в десятый раз все это слушать, ядовито заметил:
— Конечно, конечно, но все это совсем не так. Не только интеллигенция, но и знать и гвардия приветствовали Февраль, никто не хотел умирать за своего императора. Даже нынешний ваш, — есаул подчеркнул это слово — «ваш», — блюститель императорского престола, Кирилл Владимирович, надев красный бант, выступил во главе гвардейского экипажа против своего августейшего кузена Николая. Что же касается Великой, Единой и Неделимой, то она разноплеменная и лоскутная; Австрия во времена Франца- Иосифа занимала 625 тысяч квадратных километров, а сейчас — 83 тысячи, и все довольны: венгры, чехи, словаки, хорваты, боснийцы и герцеговинцы; впрочем, хорваты, кажется, не очень довольны! И я отлично знаю, что казаки, украинцы, белорусы, народы Кавказа, финские и тюркские племена жаждут освободиться от ярма лапотной и вшивой Руси. И уверен, что если бы большевики не разогнали Учредительное собрание, оно закрепило бы это освобождение народов. Впрочем, сейчас это сделают разруха и голод.
Алексей тихо сидел в левом углу стола, не без интереса слушая многословные речи, которые, видимо, повторялись здесь каждый раз, как только собиралось более двух собеседников.
— Русскому народу чужд шовинизм, — вдруг вступил в разговор Кучеров. — Наш народ исповедует святой закон жизни, он никогда не приносил в жертву своей корысти свободу какого-либо другого народа.
— Это рассуждения гнилой интеллигенции, — перебил его неожиданно Мальцев. — Именно она проповедует гуманизм, свободу, равенство и братство, она последние сто лет кормилась сомнительными идейками иудеев...
— Что же касается «идеек», которыми кормилась наша интеллигенция, то не будем ее судить так строго, вы ими тоже кормитесь. Врачу, исцелися сам! — нахмурился Кучеров.
— То есть как! Прошу вас, генерал, объясниться! — Мальцев встал, глаза его разгорелись гневом.
— Разве вы не верите в учение Христа? — улыбнулся Кучеров.
— Ах, вот что! — протянул Мальцев, криво усмехнувшись, и сел.
Все засмеялась.
— А вы знаете, Ульянов-Ленин дворянин и интеллигент, — продолжал с усмешкой Кучеров. — Говорят, в России ему в церквах пудовые свечи перед иконами ставили, молебны, когда он болел, во здравие заказывали. И смерть его народ оплакивал...
— Вы Ленина идеализируете...
— Извините, есаул, я еще не кончил. Теперь России придется проснуться от долголетней спячки... Ленин был поворотным пунктом в истории России и человечества, и мы, русские, должны гордиться, что среди нас родился такой человек.
— Ну, так, Петр Михайлович, вы далеко зайдете в своих выводах, — с ядовитой ухмылкой заметил Мальцев. — И грузином Сталиным мы тоже будем гордиться?
— А что... Он тоже недюжинный человек, — продолжал Кучеров, мельком бросив взгляд на грузина Гатуа. — Доказательства — его борьба с ферментом разложения, который несет Троцкий и иже с ним.
Лицо Мальцева налилось кровью, он резко встал, оттолкнул стул, на котором сидел, и, сделав общий поклон, произнес:
