И они убивали, а затем по утрам и в полдень вывозили убитых из лагеря на грузовиках и сбрасывали в глубокие рвы. А тех, кто закапывал трупы, чуть позже тоже расстреливали, убирая таким образом свидетелей своих злодеяний.
Знойным июнем сорок четвертого, лежа на деревянных нарах, ни Арсений Владомирский, ни его товарищ и сосед Савелий Сироткин даже представить себе не могли, что всего через какой-то месяц пять тысяч человек будут освобождены. Пять тысяч из пятидесяти тысяч узников. Товарищи не знали и не могли знать, сколько горя придется хлебнуть освобожденным. Ведь те, кому не довелось пасть смертью храбрых в боях за Балатон или за Зееловские высоты, вернутся потом в другие лагеря, наши, не менее страшные, если не более…
— Ты спишь, Арсений? Спишь, да? — негромко прошептал Савелий.
Он тяжело вздохнул и попытался перевернуться на бок, но тут же закашлялся, его изможденное тело стало судорожно дергаться.
— Нет, не сплю, — прошептал в ответ Арсений, когда приступ кашля у его соседа прошел.
— Почему я не убежал отсюда?
— А что, была возможность?
— Да, мог попробовать, да не с кем было, — постанывая, сказал Савелий. — Надо было бежать, все лучше, чем здесь. Не сегодня-завтра расстреляют.
— Сегодня уже навряд ли. Вернее, ночью навряд ли. Это же надо всех поднять, построить. Они отдыхают.
— Отдыхают…
— Да, нажрались и отдыхают.
— Только не надо про жратву, Арсений, я тебя прошу… — Савелий перевернулся на живот и вновь сильно закашлялся.
— Эй, вы, потише, мать вашу, спать не даете! — раздалось откуда-то справа, сверху.
— Да спим мы, спим, — бросил Савелий в темноту, вытирая растрескавшиеся губы.
Но уснуть, вернее, забыться хотя бы на короткое мгновение не дали собачий лай за стеной и разорвавшая зыбкую ночную тишину длинная автоматная очередь. Затем послышались топот и резкие гортанные крики.
Многие проснулись, тяжело задышали, зашептали молитвы, благодаря Бога, что это не их, а кого-то другого настигла смерть.
— Возле шестого барака, — прошептал Савелий и тронул соседа за плечо.
— Да, возле шестого барака, — подтвердил Владомирский. — Наверное, решили бежать.
— Отсюда не убежишь, — обреченно произнес
Сироткин.
— А жаль, жаль…
— А ты убежал бы, если бы представилась такая возможность?
Затем за стеной раздалось еще несколько выстрелов.
— Добивают, чтобы наверняка, — прокомментировал Владомирский, — а завтра весь барак, из которого бежали, построят — и каждого третьего. А может, и каждого второго.
— Не надо об этом, Арсений, давай думать о чем-нибудь хорошем.
— А о чем хорошем тут можно думать?
Вокруг слышались тяжелые вздохи, сдавленные стоны, скрежет зубов и какие-то странные, придушенные крики. Обычно так кричат во сне, когда падают в бесконечно глубокую пропасть, понимая, что никогда, сколько ни лети и как быстро ни падай, не достигнешь дна этой бесконечной страшной шахты со скользкими от крови стенами.
— Пока я был в седьмом бараке, там три раза расстреливали. Но меня Бог миловал, — сказал Владомирский. — Первый раз, когда расстреливали каждого третьего, я оказался вторым, а потом, когда расстреливали каждого четвертого, я оказался третьим. А в третий раз я оказался первым.
— Если бы тебя не перевели, — прошептал Савелий, — то ты оказался бы вторым и лежал бы где- нибудь сейчас в овраге, и жрали бы тебя черви.
— Они нас и так жрут, — вздохнул Арсений и попытался перевернуться на бок.
Его суставы хрустнули, он скривился от боли и скрипнул зубами.
— Сволочь, чуть меня не убил! Так заехал по спине прикладом, что я думал, хребет сломает.
— Это когда — утром?
— И утром тоже. А потом в обед, когда я стоял в очереди за баландой.
— Это кто тебя? Тот мордатый Ганс?
— Ганс… Чтоб он сдох! — прошептал Владомирский, продолжая скрежетать зубами и пытаясь улечься так, чтобы не болел позвоночник. — Попадись он мне… Я бы его повесил за яйца и резал бы ножом на мелкие кусочки. Я бы ему такое устроил…
Савелий слушал своего соседа и представлял себе Ганса, свиноподобного эсэсовца с молочно-розовой, словно поросячьей, как у всех рыжих людей, кожей, с огромными ручищами и короткой шеей. От одного только вида этого чудовища начинал колотить озноб. Ганс Фридман был одним из тех, кого называют кончеными мерзавцами и кого язык не поворачивается назвать человеком.
— Сегодня он застрелил танкиста из нашего 6арака, — вспомнил Сироткин. — Тот что-то завозился, так Ганс подошел, молча достал пистолет и выстрелил танкисту в затылок. Бедняга и крикнуть не успел.
— Я видел, — кивнул Арсений.
— Да хватит вам! — послышался из темноты голос.
— Хватит да хватит… Не хочешь — не слушай.
— Спали бы лучше, — проворчал школьный учитель, которого схватили прямо на улице Бобруйска.
Он находился здесь всего несколько дней. Но и Савелий, и Арсений как-то успели сблизиться с этим разговорчивым, еще не сломленным окончательно немолодым мужчиной.
— Василий Петрович, а вы-то чего не спите? — спросили товарищи хором.
— Не спится что-то.
— Спали бы лучше.
— Не могу, душа болит, все думаю, думаю, как там мои. Что с ними?
— А кто у вас остался?
— Как кто — жена, дети, старая мать.
— Надо же! У меня тоже мать-старушка, — почему-то обрадовался Савелий.
— А у меня матери нет, умерла перед самой войной. Заболела и умерла, — спокойно, без обиды в голосе, словно речь шла о ком-то постороннем, прошептал Арсений и, прикрыв ладонью глаза, вздохнул. Но вместо вздоха получился сдавленный стон.
— Я своих учеников перед самой войной сюда на экскурсию водил, крепость показывал, рассказывал им, — заговорил из темноты школьный учитель.
— Да, до войны хорошо было, — в раздумье произнес Владомирский. — А вы, Василий Петрович, наверное, и не думали, что вам доведется в этой самой крепости прожить свои последние деньки?
— Нет, не думал, Арсений. Никогда не думал! Даже в страшном сне не мог такого представить.
— А вот оно как в жизни получается. Думать не думаешь, а судьба распоряжается по-иному.
— Да не верю я ни в какую судьбу, — сказал учитель. — И тебе не советую верить.
— А во что, Василий Петрович, верить?
— Надо надеяться на лучшее.
— На лучшее? — воскликнул Сироткин. — На то, что не сапогами забьют, а застрелят, как танкиста, в затылок? Что помрешь без мучений?
— Нет, Савелий, надо надеяться на спасение.
— Да кто нас спасет? Наверное, мы последние деньки…
— Молчи, молчи, не говори так! Я пожил на свете больше твоего и кое в чем разбираюсь.
— Думаете, наши освободят? Так они, мать их такую, нас всех до этого перестрелять успеют и даже закопают. Хотя, по мне, все едино, в земле гнить или так. Все равно черви съедят.
— Василий Петрович, а что здесь раньше было, расскажите. А то все равно не заснуть, — попросил Арсений.
