«Давай жди, может, дождешься, — думал он, с мстительной жестокостью нарочно громко проходя перед всегда закрытой дверью в ее комнату. — Так я тебе и съехал отсюда! Сама во всем виновата, сама меня предала, вот и сиди теперь там одна, и кайся, вобла вяленая…»
Мысль о разводе ему в голову не приходила. Валентик был уверен, что, придя в себя, рано или поздно Лера приползет к нему просить прощения за свое вероломство. Ребеночка ей захотелось, как же! Захотелось — вот и поплатилась за все! И, смакуя в постели одну за другой гавайские сигары, Валентин: предвкушал это примирение: вот открывается дверь и заплаканная, истерзанная чувством вины Лера бросается к нему, а он, чуть-чуть помурыжив ее для проформы холодноватым обращением, великодушно дарит ей великое благо — свое Прощение.
Но все эти мечты разлетелись в осколки. Вчера, разбуженный ранним звонком в дверь, полусонный Валентик принял из рук равнодушной почтовой работницы короткую телеграмму из Сирии: («Прилетаем понедельник, встречай, целуем, любим тчк Мама папа».
Теперь, в комнате Катюши, Валентик при воспоминании об этой телеграмме зябко передернул плечами: он не мог забыть отвратительного холодного липкого страха, который охватил его, как только смысл депеши проник в сознание. У Валентика взмокли руки, по спине побежали ручейки холодного пота.
Больше всего он боялся, что Лерин отец, огромный дюжий мужчина с крупными руками и строгим взглядом из-под очков (фотографии родителей стояли у Леры на прикроватной тумбочке) сгребет Валентика за грудки и начнет бить. Не знакомства с Лериньими родителями боялся он, не разговоров с упреками и нравоучительными наставлениями, а именно вот этого — физического воздействия на его хрупкую натуру огромных, налитых свинцовой тяжестью кулаков.
До сих пор Лера никому не сказала, что причиной выкидыша, приведшего к операции, после которой она, девятнадцатилетняя девушка, уже никогда не сможет иметь детей, было то, что Валентик избил ее. Ногами по животу. Вины за этот поступок Валентик за собой не ощущал никакой — Лера захотела променять его на какое-то новое, никому не нужное существо, вот и поплатилась! До сих пор при воспоминании о том дне внутри у Валентика все переворачивалось от негодования.
Но — и он это чувствовал — от родителей Лера ничего скрыть не сможет. Подробности размолвки (про себя Валентик называл произошедшее именно так) вряд ли породят у Лериного отца простые упреки, и Валентик уже ощущал, как его щеки горят от твердых пощечин и из разбитого носа течет кровь, пачкая новую, подаренную Катюшей рубашку…
…Он никуда не пошел и остался у Кати, проведя с нею и ее мамой один из самых приятных вечеров в своей жизни — мило шутил, рассказывал много интересного, галантно ухаживал за обеими дамами — в общем, старался, как мог, и произведенное впечатление было самым что ни на есть положительным. Мимоходом пожаловался, что ему негде переночевать, вскользь обронил, что жениться на Кате — его самое заветное желание, но…
— Я не могу делать предложение, оставаясь формально связанным, — заметил он с виноватой улыбкой.
Последнее препятствие неожиданно оказалось легко разрешимым — решение суда о разводе Липатовых, вынесенное заочно из-за неявки супруга, месяца через три пришло по почте на его старую квартиру, где Валентик оставался прописан. Испуганная Галина Семеновна принесла сероватую бумажку с приговором прямо в университет.
— Да как же это вы, сыночек! Ведь и трех лет не прожили!
— Вот только истерики мне тут не надо, мам! — отмахнулся обрадованный удачной развязкой Валентик.
Спустя полгода он был женат на Катюше, а еще через год молодые получили в свое распоряжение квартиру целиком — убедившись, что дочь совершенно счастлива, Катина мама оставила работу и уехала к дальней родственнице в деревню.
— Я уж лет пятнадцать мечтала на воздухе пожить, дочка… Бывало, сижу в этой своей будке и прямо задыхаюсь! Вы уж тут без меня управляйтесь. Парень он у тебя хоть и балованный, а все ж сильно тебя любит. Дай бог, чтобы у вас все хорошо было!
А Валентик, забрасывая в вагон тощие тещины сумки, хмуро думал, что удача начала ему изменять: ни одна из прежних приятельниц, так охотно проводивших с ним время, не согласилась приютить его хотя бы на время. Вариант с Катюшей, скромной девочкой с еще более скромным благосостоянием, оказался единственным из возможных.
Дозревала поздняя весна, в открытое окно врывался запах сирени из палисадника. Белые, лиловые, синие гроздья нависали над краем расписного фарфорового кувшина — возвращаясь из университета, Катюша набрала во дворе целую охапку. Старенький диван уже давно не выдерживал их молодого здорового счастья, и Валентик растянулся на прохладном полу, сквозь завесь пушистых ресниц лениво наблюдая, как Катя сосредоточенно разбирает гроздочку на крохотные четерехлистники и раскладывает соцветия у него на груди.
— А наш поток на фольклорную практику отправляют… Через неделю… В Подмосковье. Будем жить в какой-то школе, пить парное молоко, ходить по деревням и записывать песни всякие, былины, сказания… частушки.
— Матерные? — зевнул Валентик, поежившись от прикосновения прохладных пальчиков — пробежав по его груди, они легонько хлопнули Валентика по губам.
— Не хами, дорогой! Ты будешь по мне очень скучать?
Опять это сиропство!
— Да я просто умру от тоски. Дня три на Луну повою и умру.
Но Валентик не умер, он даже очень не умер, и не было никаких оснований утверждать, что он хотя бы немного скучал по Кате, хотя все три недели практики она, стесняясь циничных однокурсниц, каждый вечер уходила в березовую рощицу неподалеку и, пристроив на коленках толстый блокнот в тонкую линеечку, строчила мужу длинные, лирические и довольно бестолковые письма, наполненные радугой чувств:
«…Милый мой, здесь так пахнет свежим сеном… У Матрены — так зовут молодую телку нашей сторожихи — родился теленок… Девчонки боялись к нему подойти, а я кормила его с рук… Ты будешь смеяться, Валечка, но у этого теленка глаза, как у тебя, золотисто-коричнивые, доверчивые, глубокие… Сегодня я проснулась рано-рано, и долго не могла понять, что со мной. А потом поняла и засмеялась: да это же я просто тебя люблю, так люблю, что даже просыпаюсь от этого счастья…»
Ей удалось вырваться обратно в Москву за день до официального окончания практики. Завтра было семнадцатое июля — день рождения Валентика. Окунувшись в духоту вечернего города, Катюша, закинув на плечо тяжеленную сумку, долго обходила магазины на Новом Арбате в поисках подходящего подарка. Она знала, Валентик хотел заколку для галстука — с некоторых пор он полюбил носить галстуки, яркие эксклюзивные модели из бутиков, на которые порой спускал все свои наличные.
Денег у Кати было совсем немного, но ей повезло: в одном из ювелирных отделов она увидела оригинальную заколку: украшение было сделано в виде кобры.
— Очень оригинальная штучка, — сказал седовласый продавец, выкладывая заколку на бархатную подушечку. — И недорогая. Тут видите какая хитрость: глазок у этой змейки не бриллиантовый, а цирконовый. На первый взгляд и не отличишь, а на цене очень даже сказывается. Берите девушка, вашему молодому человеку понравится обязательно. Драгоценная дарит драгоценность, — галантно добавил он.
Подарок аккуратно вложили в коробочку. Катюша, счастливая от того, что у нее даже остались монетки на метро, зажала футлярчик в кулаке и выскочила на улицу.
Было совсем темно, когда она подходила к дому. Окна их квартиры светились уютным желтоватым светом.
«Он дома!» — пропело ее сердце. «Спит, наверное», — успокоительно шепнуло оно, когда никто не ответил на веселую трель звонка. «Ничего не случилось, он просто не слышит», — бормотала Катя после десятиминутного ожидания, нервно роясь в доверху забитой вещами сумке в поисках ключей.
Дверь наконец скрипнула — в тоненькой расщелине между створкой и косяком показался испуганный глаз Валентика, полускрытый упавшими на лицо спутанными волосами.
