Она отстранилась, но правая ее рука на правом моем плече осталась.
– Ты не убьешь меня. Глупый, если любишь, не убивай. Я понимаю, ты не хочешь, чтобы я кому-нибудь, кроме тебя досталась, ты ревнуешь меня; тебе кажется, что я изменю тебе в любой миг. Но я тебя люблю, и я люблю твою любовь, и я не желаю жить с кем-нибудь. Но, теперь все мои настроения к тебе – в прошлом.
Говорит, а руку не убирает.
– Представь, что я умерла. Думаешь, ты переменишься от моей смерти? Станешь живым и настоящим, и истинным? Стой, не иди! Уже много лет ты меня называешь женой и, вероятно, привык ко мне, именно в этом – «жены тебе» – качестве ты думаешь и помнишь обо мне, как про кусок собственной судьбы.
Ты не прав, я остаюсь отдельным человеком. И в этом твоем непонимании – бессилие и порочность, ты чист и ты грязен. Нельзя стать сильнее за мой счет, тебе самому расплачиваться за свое бессилие; я не сумею платить за твое бессилие. Но надо сравнивать себя со мной. Посмотри на себя со своей стороны и лишь тогда обнаружишь себя настоящего и может быть найдешь судьбу. Не убивай же меня. Я все равно подчинюсь тебе, потому что я жалею тебя, а ты меня не жалеешь.
Я уже не в силах ее остановить и жеманюсь, и мнусь, и копаюсь в глине ее слов, но не дерзаю говорить то, что мне хочется сказать.
Я – раб этих прохожих, этой погоды, этого мутного воздуха, этой псевдорадости соития душ; я покоряюсь и уже поздно вернуться. Я начинаю говорить и с каждым словом силы покидают меня. Я перестаю владеть собой, я отдался воле случая, я перестал понимать себя, а это – смерть. Вот, только чья?
– Никто и не заметит. Я заведу тебя во дворик (часа через два), ты уже к тому времени забудешь, о чем я с тобой говорил при встрече. Ко всему прочему я замотаю тебя ходьбой и заговорю, ты устанешь и когда я предложу тебе посмотреть московский старинный дворик, который ничуть не хуже всего прочего, ты пойдешь за мною, и уже в проходе я начну тебя целовать; ты обмякнешь, я заведу тебя за стену и продолжая целовать, поглаживаю шейку; ты встревожишься, но я сожму пальцы резко, требовательно и тотчас; а хрип твой потонет в моих губах, в моем горле, в моем поцелуе. Я положу тебя к стене. Стемнеет, тебя никто не увидит, неподвижную.
Она смеется и улыбается, отпрыгивает и жмется к прохожим.
Ах, как мне хочется вернуться в «Лиру», к зеленоглазому за столик. Конечно, он уже ушел, но может быть я найду его где-нибудь поблизости, а если не найду, посижу за столиком, поставлю горкой руки и стану смотреть далеко в стену напротив и буду чувствовать эеленоглазого рядом. Тепло зеленоглазого осталось там и совсем нетрудно почувствовать тепло оставшееся от зеленоглазого. А, эта, жена, не хочет родить дитя, не хочет остановиться, не хочет испытать очистительных наслаждений. Знаю, она хочет одного: возвращения в лоно матери-сестры. Как объяснить ей, что когда перестанут умирать, перестанет быть человек, человек умрет, исчезнет; она и не хочет возражать, и не хочет боли.
Родная, наш поединок продолжается не одно столетие, но ты не извлекаешь уроков из происходящего между нами, а пора бы. Время проходит и, когда-нибудь наш поединок могут прервать. Как тогда, милая?
Мы ступаем по листьям; она ступает рядом и загребает шуршание. Ее милые синие башмаки на белой подошве прячутся в листьях.
Она нагребает кучу листьев горкой, просит спички у прохожего (на меня не обращает внимание), поджигает кучечку, садится сама на корточки. Я стою в нескольких шагах от нее, я опечален. Во взгляде моем удивление, в ее взгляде, когда она поворачивается ко мне, удивление и вдохновение. Она подзывает меня ласково и рассеянно, когда подхожу – тянет меня за руку, так что я склоняюсь вниз, но ноги не сгибаются. Я еще обижен (внешне, конечно, внешне; о, это игра и какая игра), но уже хочется (внешне и внутри) приблизиться, войти в эту женщину и остаться в ней (если бы не жизнь). Она продолжала меня тянуть за руку и, что-то говорила, мягкое и легкое. Она повелела мне сесть на асфальт рядом с ней.
– Марина, мне хочется, чтобы все знали, что мы муж и жена. Я хочу прочности.
И целую ее руку.
– Моя тетка работает в ЗАГСе. Нас оформят, если попросим, через три дня. Если, конечно, ты не задушишь меня прежде.
Говорит она и велит мне протянуть ноги и садится мне на ноги, для чего я вынужден опереться позади на руки: неудобное положение.
Пойдем.
Мы прошли по улице. Оставили «Лиру» в стороне. Прошли мимо памятника, мимо еще одного памятника на другой стороне улицы, прошли под землей могучий проспект, вышли на брусчатую площадь. Прошли улицу Разина. Вышли на площадь Ногина.
– Смотри, та площадь. Помнишь, любимый: площадь, черный помост, дождь, ласточка, топоры, озеро, казнь, палач-глашатай… Перенесение казни.
«На сегодня».
– Там дворик. Посидим, я изнемогаю. Темнеет.
У кого мне просить помощи? Прошу как заведенный. И не могу, НЕ МОГУ ОСТАНОВИТЬСЯ! Помогите же мне: судьба, сознание, душа. Кто, кто мне поможет. Кто управит моим миром. К кому обращаться за помощью. Ай, поздно. И я покорно иду убивать.
Переходом прошли на другую сторону площади к проезду Серова. Вошли под арку, дошли до середины и сделалось на улице черно. Я обнял жену за шею и целую, она затихает и молчит. Целую. Идем, обнявшись. Заворачиваем за стену, слышу с улицы визг и скрежет машинный. Пальцы ласкающие стали карающие, монотонно затвердели и пережали горло. Жена еще попыталась просунуть язык мне в рот, наверное, для последней ласки, но, не нужно. Булькнула сладковатая слюна. Жена затихла. А сладкая слюна потекла из ее рта моим горлом в живот.
Все. Конец. Я должен был вернуться в «Лиру». Я трус и лжец, и глупец.
Я разошелся и превратился в кузнечика; встрепенулся кузнечик, принялся жевать неподвижное тело у стены, приговаривая.
– И следов не останется. И следов не останется. Все съем до кусочка. Съем. Ах, вкусно.
Сверху опустился на меня серебряный туман. Я оборотился вокруг оси и стал тотчас человеком, готовым принять гостей. Туман загнусавил.
– Об ответственности поступка перед людьми.
Я сплюнул и сказал.
– Сам не дурак.
Он сплюнул, что-то под ноги и туман прыгнул в высоту.
– Ну, жена, теперь когда встретимся, а? Не скоро, надеюсь, или никогда. Хочу надеяться, что уже никогда не будет нужды в моем пребывании на Земле. Уже соки трут тебя и разлагают. Уже я ухожу.
– И-ху-ху, Мария.
Поднялось прозрачное облако и встретившись с иными, облако закрутилось в небесном круговороте.
Последние слова автор обратил к женщине, сидящей за столиком напротив, с тряпкой в руках.
Вас интересует, что с Мариной. Для нее ничто не переменилось. Марина избавилась от обузы, от тела. Теперь ей не трудно. Вот и она летит. Обернитесь. Вы сами вспомнили про нее. Говорите с ней, но ласково.
Для нее ничего не переменилось. Для нее все изменилось. Она осталась и не осталась. Она там и не там. Она – она и не она. Она вдруг поняла себя так, как я себя и, как она себя, но в великом отдалении и сразу. Она ушла в равнины мира. Она – жена бога.
PАССКАЗ О НЕНАПИСАННОМ PАССКАЗЕ
Новый pассказ можно было бы начать так.
На столе стояла некpасивая стеклянная ваза (пpичем «стеклянный» пишется с двумя «н»), в котоpой лежал огpызок яблока. Огpызок был совсем засохший и почеpнел. Pядом с вазой стоял бокал, из котоpого тоpчали два коpичневых пеpа, если их воткнуть в шляпу, то последняя станет похожа на голос пса, у
