Поколение судьбы

влажный след своей губы на девичьей щеке,
был вечер в октябре, ты обняла меня легко и безвозвратно.
Хочу забыть о встрече той и помню трепет кожи на виске,
над городом была луна, быть может город позовет обратно.

Я не приду назад, не буду жить и улицами там ходить,
но там Ока течет, над нею мост и люди там давно чужие;
там Бунин нас любил, теперь всех будет бледный идиот любить,
чужой прохожий, улицы и площади, шаги и те другие.

Всё началось там в глупом ноябре, а в октябре закончилось,
и я уехал к чёрту на восток, мне так хотелось жить у моря.
Мне там на женщин не везло, иль им мое лицо не нравилось.
Подковкой высекал в булыжной мостовой разбитые аккорды.

Я обманул себя, я захотел прикосновенья робких рук,
мне никогда не хочется отстаивать освоенное время,
хочу понять, зачем мне нужен был её обворожительный испуг,
к чему тот глупый час, к чему та глупая и скучная затея?

1986.

Рождение

Ане

У девочки из бронзы белая свирель в руках,
дорога кроткая легла под ноги зимней девы
и пролегла по лепесткам прозрачным снега в снах —
глаза навыкате блеснули в чёрной пасти чрева.

Мы хоровод водили между серых стен беды,
зима качала лунные весы над эшафотом,
я бросил лебедь белую за чёрные хребты,
поймал жену, подкинутую вверх Аэрофлотом.

По комнате обрюзгшей от тревоги и тоски,
я в ночь сошел с тяжелым светлым лбом и ясным взором,
под шкурой шерстяного пледа пальцем тер виски,
лиловый тон ковра казался мне моим позором.

Все стены затканы сплошною паутиной слез,
тугие крылья за спиной захлопали как веки —
их тень, проросшая в крови букетом дивных роз,
напомнила нам улицу, фонарь и дом с аптекой.

И в танце легком трепетнула кисея зимы,
гремели тонкой чешуей ночной Амур и сопки,
больной рукой я тронул косточки пустой спины —
грудь отворила створки, сердце застучало робко.

1986.

Осень

Лене

В осенний дом вошли, окутанные страстью,
когда же плакать стало невозможно,
ты бросила свой взгляд —
тревожная струна попала под смычок,
в последний раз поднялся занавес над сценой,
коричневая птица поднялась над крышей
и улетела в небо, шелестя,
качались крыша и луна,
ты встала на носок, поцеловала землю,
земля вздохнула, не проснулась,
ты опустила руки на стекло.
Мы спали стоя, а грешили утром,
в минуты бодрости слепой я не искал себя,
я слушал патефон самозабвенно,
пластинки прыгали, пищали,
я поднимался на второй этаж
скрипучей лестницей крутой;
там открывал я окна в мир,
и он заглядывал ко мне,
а ты спала внизу,
не плакала, а улыбалась.
Я прыгнул, оттолкнувшись от широких досок пола,
хотел взлететь, не получилось,
а ты спала и видела во сне меня и мир,
в котором я взлетал и падал много раз.
Вдруг ветер колыхнул на занавеске розовую птицу,
пластинка кончилась, поехала игла,
крутился ветер в комнате,
я сел в соломенное кресло и уснул,
и вижу я во сне,
как к дому подошло начало века,
оно заглядывало в окна,
оно крутилось словно ветер,
но время было беспощадно,
и вновь оно ушло в себя;
я дальше вижу сон,
как по тропинкам парка в Белой Церкви
иду под колоннаду выговорить имя.
Я позабыл тебя, я умер наверху.
И в парке наверху от колоннады остаются вопли.
Я встал из кресла, подошел к окну,
я жил на берегу реки,
и отраженья рук я видел на воде,
я затворил окно
и стало вдруг смешно до слез,
я оглянулся —
комната чужая и грязь на полках и в углу,
и книги старые, и рваные журналы,
и жизнь прошла, и нет возврата к ней;
я с жалостью взглянул
на мебель страшную, на розовую птицу;
я вниз сошел и улыбался гневно,
я дверь открыл и вышел на крыльцо —
в ту ночь мне всё казалось по другому,
и я окреп душой,
а ты спала и видела меня,
как я стоял на покосившемся крыльце,
и ранняя прохлада осени нас окружала.

1986.

Посвящение

Тане

Я долго смотрел на сороку —
она показалась мне красивой,
я взял её за крылья и подбросил в небо,
сорока полетела,
топорща свои черные и белые перья;
собака оглянулась, посмотрела недоуменно —
она голодна,
а я развлекаюсь с сорокой.
Амур уродливый и грязный
пытался справиться с торосистыми льдами;
публика на каменной площадке
смотрела вниз под ноги.
Амур, не видя публики, шел на восток,
шла публика пить кофе.
Официантка, похожая на миллион официанток,
писала на узенькой полоске бумаги,
пальцы напоминали сороконожку.
Грудь хороша и лицо не хуже.
И на восток Амур беззвучно шел,
ни сил, ни времени не оставалось,
подняться и залить кафе от крыши до подвала.
В кафе оскорбляли официантку,
похожую, как и все посетители на человека.
Невельской задрожал,
и эполеты в бронзе задрожали,
рука схватилась за эфес,
не мог стерпеть старик —
у памятника первопроходцам
мужчины грязно думали о бабе.
Еще раз в бронзе задрожал старик,
но время чести не покорно,
и мужики, забыв о чести,
пили кофе и смотрели вдаль.
В багряно-розовом закате
Амур, судьбе покорный, остывал,
и Невельской стыл в бронзе.
И имя Комарова я искал на сопках Комсомольска,
и не найдя там имени,
уснул на нижней полке под зеленым одеялом,
и шапка красная скатилась со страницы.
Мы пили пиво, остывая от забот вчерашних,
и чёрный хлеб лежал, напоминая о былом;
скрестили руки мы на переходе,
и понял я,
кто был тогда по настоящему красив.
Я вновь открыл глаза,
сомкнулись, наконец, в душе разорванные дни.
Я буду жить с женой на собственной кровати.
Я в этот день был бос,
и ты была в салатовой рубашке,
над серыми глазами крепкие ресницы.
И в толще серо-голубых морозов,
роняя краски, по ступенькам мы к Амуру шли,
дорога начиналась от Амура,
одежды голубые почернели,
и публика чужая над Амуром потешалась.
И вместе с ними долго я смотрел,
и жалко стало мне природу,
трагедии своей не одолевшей.

1986.

Начало

Большой Хехцир в окно вползает черным куполом зари,
туманный лес на сопках в мареве теряется и тонет,
и плещется за окнами зима и плавает в крови,
и землю эту вылизали ледяные псы на совесть.

Он огрызается и загнанный спасается под лед,
и Сахалин питается амуровой венозной кровью,
мне пятерню подал пожать плешивый Сихотэ-Алинь,
и тянется моя душа к огня тяжелому надгробью.

1986.

Поэма времени

Когда жена, прибитая ножом через хребет к столу,
ломала языком передние резцы и тонко пела,
команда белых могикан с размытыми чертами тела
кровавыми руками разрывая чрево, вышли к горлу,
и дернули меня за плечики, танцуя на полу,
и рот мой расширяется до уровня тугой валторны.

Я пальцем трогаю стекло и тёплым кажется висок —
в квартире на углу, за дверью, где стоит пустой ребенок,
и черной жаждой стынет голос, плоский, как Амур картонный.
Отличная мишень – ночной эфир изломанного мозга;
и кукла тихая с лицом подростка пела в свой рожок,
хотелось бы её понять, теперь нам всем довольно поздно.

Вся ласковая радость теплого уставшего лица,
как бы кипенье струй дождя на глади мутного эфира;
путь воли начинается с лица голодного сатира.
Придется испытать влияние холодных, голых женщин.
Они придут гурьбой смотреть на бледный, мертвый лик отца,
их ждет тревожный, черный мускул – вечная надежда грешниц.

Когда нет больше сил пройти назад от сердца до двери,
когда от горькой крови, кажется в тумане ярком солнце,
когда пишу могучие стихи отлитые из бронзы,
я вспоминаю, что у вечности есть два немых лица,
глаза которых ни мертвы, ни