быть не может. Нельзя провести индустриализацию без коллективизации. Это две стороны одной и той же медали».
Сталин медленно ходил по кабинету. На ходу думалось лучше. Уже поздно. Следовало бы идти домой. Он скучал по детям, но не хотелось лишний раз встречаться с Надеждой. Она вечно была недовольна. Депрессия сменялась агрессией. С детьми она тоже была чрезмерно строга. Но эта строгость была, чаще всего, проявлением ее неустойчивого настроения. Однажды она отхлестала по рукам Светлану за то, что та по неосторожности порезала скатерть.
«Я так ревела, — уже будучи взрослой, вспоминала Светлана Иосифовна, — что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Отец меня вечно носил на руках, называл ласковыми словами — «воробушка», «мушка». Несколько раз он также спасал меня от банок и горчичников — он не переносил детского плача и крика.
Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство»
В своей книге «20 писем к другу», которую Светлана Иосифовна написала, уже будучи в американской эмиграции и, естественно, с оглядкой на читателей Запада и находясь под определенным идеологическим влиянием, она не может не признать, что Сталин был нежным и внимательным отцом. Она приводит письма отца и матери, по которым можно судить о характере отношений в семье Сталина к детям, а следовательно, и взаимоотношениях взрослых между собой.
«Вот одно-единственное сохранившееся мамино письмо ко мне», — пишет Светлана Иосифовна. Приводим его без сокращений.
«Здравствуй, Светочка!
Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н.К. (Наталья Константиновна — воспитательница. —
Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.
Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.
Твоя мама».
Вот и все, — пишет Светлана Иосифовна. — Ни слова ласки. Проступки «большой девочки», которой было тогда лет пять с половиной или шесть, наверное, были невелики…
Отец писал мне другие письма. Называл он меня (лет до шестнадцати) «Сетанка» — это я себя так называла, когда была маленькая. И еще он называл меня «хозяйка»… И еще он любил говорить, если я чего-нибудь просила: «Ну что ты просишь! Прикажи только, и мы тотчас все исполним». Отсюда — игра в «приказы», которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумка: «идеальная девочка» — Лелька, которую вечно ставили мне в пример, — она все делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я могу привести и его письма тех лет:
«Сетанке — хозяйке.
Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма.
Папка».
Все это старательно выведено крупными печатными буквами. И другое письмо тех же лет:
«Здравствуй, Сетанка!
Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую.
Твой папа».
Вся переписка с родителями шла между Зубановом и Сочи, куда они уезжали летом, а мы оставались на даче, или наоборот. Отец нас не стеснял (правда, он был очень строг и требователен к Василию), баловал, любил играть со мной — я была его развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия, а ко мне была строга, чтобы компенсировать ласки отца».
Светлана Иосифовна, жалея маму, не пишет, что это была за «компенсация», но возможно, было нечто похожее на то, когда она порезала скатерть…
Сталин никак не мог понять, чем недовольна его жена, чего ей хочется и что она ждет от него. Он не раз спрашивал: «Что тебе мешает быть счастливой? Ты только скажи». Он даже пытался перевести игру в приказы на жену. «Ну приказывай, — говорил он, — и я как верноподданный выполню твой приказ». Однако из этой затеи ничего не выходило. Она еще больше злилась. «Отстань. Я не маленькая, — говорила она, — что ты себе воображаешь?»
Надежде Сергеевне хотелось самостоятельности. Дела мужа ее интересовали мало. Она пыталась в них вникнуть, когда речь шла о Бухарине. Но и здесь она заранее принимала сторону Николая Ивановича. Ей казалось, что Иосиф ревнует ее к Бухарину и поэтому придирается по всяким пустякам к такому замечательному человеку. Эта мысль нравилась ей самой, и она, чтобы вызвать еще большую ревность, восторженно отзывалась о Бухарине по поводу и без повода.
Сталин представил, какую бурю возмущения в его семье вызовет решение сегодняшнего пленума, и он не ошибся…
Надежда Сергеевна знала о состоявшемся пленуме и поспешила встретится с Бухариным. Дверь ей открыла жена Николая Ивановича. По ее лицу Надежда определила, что произошло самое ужасное, то, чего боялись больше всего. Сам Николай Иванович сидел за столом с недопитой чашкой чая. Он был бледен и абсолютно подавлен. Он смотрел на Надежду и не узнавал ее. На вопрос: «Что случилось?» — только махнул рукой и ничего не ответил. В комнате висела какая-то тревожно-тягостная тишина.
— Произошла гражданская казнь, — наконец произнес Николай Иванович. — Казнил меня твой муж. Казнил по всем правилам восточных владык. Я не знаю, за что он взъелся на меня? Где я ему перешел дорогу?
Надежде вдруг показалось, что она знает тайную причину конфликта, и она решила, что сможет помочь бедному и несчастному Николаю Ивановичу. Нужно только поговорить с Иосифом.
Вскоре такой разговор состоялся. Вернее, больше говорила Надежда Сергеевна, но Сталин слушал ее как-то рассеянно. Она говорила, что он напрасно ее ревнует и напрасно преследует Бухарина. Что между ними ничего нет и никогда не было…
Вначале она говорила спокойно, потом сорвалась. И слова сами собой заполнили комнату. Она кричала, что он восточный деспот и ведет себя, как собака на сене, бросала и много других надуманных, обидных и несправедливых упреков.
Сталин не стал все выслушивать, повернулся и ушел в свою комнату.
— Успокоишься, — бросил он на ходу, — тогда поговорим.
Но Надежда Сергеевна не успокоилась. Приступ агрессии перешел в депрессию. Теперь она сутками молчала. Ее все раздражало: дети, муж, прислуга… Со слов няни, Светлана Иосифовна вспоминает: «К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует», а приятельница ее спрашивала: «Ну, а дети, дети? «Все, и дети», — повторяла мама».
Возможно, ей не хватало обыкновенного счастья, простых человеческих удовольствий — шумных компаний, молодых мужчин и новых впечатлений. У нее этого не было, и она злилась, впадала в депрессию, раздражалась по пустякам и отравляла жизнь себе и мужу, который больше искал в семье уюта и покоя, чем новых эмоций. А впечатлений ему с избытком хватало на службе за высокими кремлевскими стенами.
Раздражала Надежду Сергеевну и скрытность мужа. О важных событиях она узнавала от
