катятся, нисколько не волнуя докладчика. Он лишь изредка запинается, разыскивая в сводке нужную цифру.
А ведь фразы эти, попросту говоря, означают следующее: МТС выполнила своими тракторами не те работы, какие нужны были колхозам, и не в те сроки, какие необходимы, чтобы собрать хороший урожай. При этом, можно сказать, в течение сорока смен простаивало сто тракторов.
Голос докладчика приобретает вдруг некоторую страстность. Он начинает говорить простым человеческим языком. Волнуется. Я бы даже сказал, гневается. Он говорит о том, что во время пахоты председатели колхозов надеялись на тракторы, не использовали лошадей.
И дальше идет похвальное слово лошади.
Директор МТС приводит в пример какого-то деда семидесяти пяти лет, который на пятнадцатилетней лошади вспахал весной восемь гектаров пашни. Он называет количество лошадей в колхозах зоны и доказывает, что все они могли бы и без тракторов вспахать всю площадь. Оказывается, он весьма осведомлен в этом вопросе.
Слов нет, если тракторы не справляются, надо пахать лошадьми. И плох тот председатель, который спокойно наблюдал, как стоит среди поля сломавшийся трактор, не запряг в плуги всех своих лошадей. Мало того, бывают случаи — в сырую весну, например, — когда тракторы вязнут в еще не просохших полях, и тут уж без лошадей не обойтись. В сельском хозяйстве, которое все еще зависит от переменчивой погоды, нельзя полагаться только лишь на машины, — случается, что и лошадь важнее трактора, а то и человеческие руки.
Однако докладчик не учел одного обстоятельства. Он не подумал, сколько же времени уйдет на то, чтобы поднять лошадьми несколько тысяч гектаров земли, какое количество людей, которыми не очень богаты колхозы, потребуется при этом. Не подумал он и о том, что ведь тракторы могли бы работать, что стояли-то они по вине МТС. И не лучше ли было бы ему сейчас, с тою же дотошностью, с какой он говорил о лошадях, разобраться в причинах вопиющего простоя тракторов.
Что же до умилительного случая с дедом и его пятнадцатилетней клячей; то понадобился он директору для того, чтобы переложить ответственность с себя на колхозы. В этом убеждает меня дальнейшее.
Докладчик обвиняет колхозы в том, что многие из них до сих пор не выделили помощников комбайнеров и весовщиков, что те весовщики, которые кое-где уже назначены, не явились в МТС на инструктаж.
И тут его перебивает чей-то спокойный голос с места: «Потому не явились, что позвонили только в одиннадцать часов, чтобы к двенадцати прибыть».
Нисколько не смущаясь этим, докладчик продолжал распекать председателей колхозов. Внешне, формально все это выглядит так, словно он и впрямь отвечает за все колхозное хозяйство. Человек он грамотный и хорошо знает, что после сентябрьского Пленума ему положено заниматься и животноводством. Поэтому он говорит и о животноводстве, о том, что оно отстает. Он говорит, что за девять месяцев на каждую фуражную корову получено по пятьсот с небольшим литров молока. Причина столь низких удоев будто бы только в том, что коров и лошадей пасут вместе, лошадей донимает овод, они бесятся, гоняют коров, и те не могут в полдень полежать, отдохнуть. В какой-то мере это так. Но не от лености или недомыслия пасут коров вместе с лошадьми. Видимо, пастухов мало. И не потому ли их мало, что люди заняты на других работах, которые — если бы не стояли тракторы — могла бы выполнить МТС? А главное, думается, в том, что пастбища скудные, да и вообще с кормами, особенно сочными и концентратами, из рук вон плохо. Об этом, по разумению моему, и должен был сказать директор МТС. И не только сказать, но и доложить, что же он думает предпринять, спросить совета у собравшихся председателей.
Меж тем он продолжает читать свой обвинительный акт.
И опять чей-то голос, насмешливый и резкий, перебивает докладчика: «Все это нам известно. Мы на совет пришли… посоветоваться».
Это последнее слово определяет суть происходящего.
Приходит на память, как Ленин, имея в виду работу в деревне, говорил, что это не должен быть приказ командира, а совет товарища…
В докладе же директора МТС — сколько угодно желания командовать и ни слова товарищеского совета. Должно быть, он искренне убежден, что это и есть необходимый стиль руководства. Все с большей жесткостью в голосе, пожалуй даже с угрозой по отношению к председателям, он говорит, что специалист МТС — агроном или зоотехник — государственные контролеры в колхозе. Он говорит об этом так, словно хочет напугать, словно трибуна, на которой он стоит, укрепленная позиция, откуда он ведет огонь по сидящим в зале.
Когда мы возвращаемся домой, со стороны Рыбного идет огромная туча, за которой, волочась своим нижним краем по земле, тянется серая пелена дождя. Николай Леонидович с беспокойством следит, как наползает она на ужбольские луга, где еще много незастогованного сена. Но туча, помешкав, поворачивает в сторону города.
Тихий закат. Сегодня наши косцы собираются ехать на Шелковскую пожню — земли госфонда, где колхозу выделены сенокосы. Поедут часов в одиннадцать, так как до пожни километров двадцать пять, а съездить надо будет несколько раз — в один рейс не перевезти всех людей — и успеть до рассвета разделить участки между косцами. Вместе со всеми едет и Николай Леонидович — не наблюдать за работой, а косить.
За ужином Наталья Кузьминична чрезвычайно возбуждена, сборы на покос волнуют ее, она вспоминает, как и сама, бывало, ездила на пожню. Теперь она больна, косить не может, ее на месяц освободили от работ. Она рассказывает: «Я косильница-то была хорошая. Я как бывалошная, у меня у одной брусок-то к поясу подвязан. Я всегда напереди шла». Николай Леонидович снаряжается, — он спрашивает стеганку, берет у Натальи Кузьминичны ее косу.
Есть в этих сборах, в этом возбуждении что-то праздничное, древнее-древнее, радостное, что выходит уже за пределы чисто хозяйственной, практической задачи, — на покосе можно и удаль свою показать, и мастерство. Тут важен не один лишь результат, не одно лишь количество скошенного сена, но и все, что с этим сопряжено. Люди видят в работе и артистическую ее сторону, то, что называется поэзией земледельческого труда.
Наталья Кузьминична говорит, что мужики небось и вина припасли, сегодня ведь бабы за ягоды наторговали. Николай
Леонидович рассказывает, что велел шоферу купить на двоих четвертинку. Ему не сидится в избе, он выходит на улицу и ложится в ожидании машины на траву под окнами.
Темно. Осветив фарами дорогу, мчится с горы машина, — но это не наша, чужая. Наконец и наша пришла — в кузове полно народу. Николай Леонидович лезет в кабину, хлопает в ночной тишине дверка, машина трогает с места и катится под гору.
День, как и все эти дни, жаркий. Из окон нашего дома видна улица, с булыжным шоссе посредине. Сперва — широкая полоса земли, поросшая мелкой травкой, какая растет обычно на утоптанной земле деревенской улицы, затем — такая же зеленая канава, над канавой возвышается белая на солнце полоска шоссе, идущего круто под гору, а за шоссе — темная стена другой канавы, с ярко-зеленой узкой кромкой травы, подступившей к плетням на той стороне улицы. По шоссе то и дело проносятся машины: грузовики, самосвалы, изредка «Москвич», довольно часто — «газик», совсем редко, так что это выглядит событием, — «Победа». В гору машины идут натужно, с глухим рокотом, под гору — стремительно и тихо, выключив моторы. Много велосипедов и мотоциклов. Велосипедисты проносятся под гору, не работая педалями, пригнувшись к рулю, с ураганной скоростью, с шумом от трущейся о булыжник резины. Иногда, лениво погромыхивая, проедет телега, запряженная крупной, тяжелых статей лошадью. Лошади здесь хороши — владимирские тяжеловозы, похожие на тех коней, какие носили на себе былинных богатырей. Они буланые или соловые, с длинными почти белыми хвостами и гривами, которые как бы выцвели на солнце.
Но больше всего на дороге пешеходов — баб-ягодниц. Они идут обычно небольшими группами. В гору, с базара, они идут медленно, с порожними корзинами, в которые воткнуты стеганки, платки с торчащими из них белыми батонами, иногда надломленными. А под гору, на базар, женщины почти бегут, согнув колени,
