– Зло меня брало. Повесите? Так нате ж вам!
Полуляхов все время ждал смертного приговора.
– Как встали все, начали читать приговор, у меня голова ходуном пошла. Головой даже так дернул, будто веревка у меня перед лицом болтается. Однако думаю: «Подержись теперь, брат Полуляхов. Уходить с этого света, так уходить!» И сам улыбнуться стараюсь.
Когда прочли «в каторжные работы», Полуляхов «даже ушам своим не поверил».
– Гляжу кругом, ничего не понимаю. Ослышался? Сплю?
Из суда вышел, словно с петли сорвался. От воздуха даже голова было закружилась и тошно сделалось.
Когда преступников среди толпы вели из суда, вдруг раздался выстрел. Пасынок Арцимовича выскочил из толпы и почти в упор выстрелил в Полуляхова из револьвера.
– А я-то в эту минуту в толпу кинулся!
Пуля пролетела мимо.
– Такой уж фарт (счастье)! – улыбаясь, замечает Полуляхов.
Стрелявшего схватили, а Полуляхов, как только его привели в острог, сейчас же потребовал смотрителя и заявил, чтоб пасынка Арцимовича освободили:
– Потому что я на него никакой претензии не имею.
– Почему ж такая забота о нем? Благородство, что ли, хотел доказать?
– Какое же тут благородство? – пожал плечами Полуляхов. – Я его мать убил, а он меня хотел. На его месте и я бы так сделал.
Когда Полуляхова и Казеева везли на Сахалин, их держали порознь. Все арестанты говорили:
– Полуляхов беспременно пришьет Казеева.
Но это было лишней предосторожностью. Они снова были товарищами.
– На Ваню у меня никакой злобы не было. Вместе делали, вместе в беду попали, вместе надо было и уходить.
Их посадили в один и тот же номер Александровской кандальной тюрьмы, и товарищи взяли себе рядом места на нарах.
– Ваня от меня ни на шаг. Каждый кусок пополам.
Эта потребность иметь кого-нибудь близкого с невероятной силой просыпается в озлобленных на все и на вся каторжанах. Только в институтах так обожают друг друга, как в кандальных тюрьмах. Доходит до смешного и до трогательного. В бегах, в тайге, полуумирающий с голоду каторжник половину последнего куска хлеба отдает товарищу. Сам идет и сдается, чтобы только подобрали раненого или заболевшего товарища. Целыми днями несет обессилевшего товарища на руках. У самого едва душа в теле держится, а товарища на руках тащит. Пройдет несколько шагов, задохнется, присядет, – опять берет на руки и несет. И так сотни верст, и так через непроходимую дикую тайгу.
«Убийца пяти человек» – это ровно ничего не значит для каторги:
– Там-то мы все храбры. Ты вот здесь себя покажи.
Убийства, совершенные на воле, в каторге не идут в счет.
Каторгу не удивишь, сказав: «убил столько-то человек». Каторга при этом только спрашивает:
– А сколько взял?
И, если человек «взял» мало, каторга смеется над таким человеком, как смеется она над убийцей из ревности, из мести, вообще, над дураками.
– Оглобля! Без интересу на преступленье пошел.
Для каторги «знаменитых» убийц нет. Тут не похвастаешься убийством 5 человек, когда рядом на нарах лежит Пащенко, за которым официально числится 32 убийства!
Положение Полуляхова, которым ужасались на суде, в каторжной тюрьме было самое шаткое.
– Пять человек убил, а сколько взял, стыдно сказать!
Его выручало несколько только то, что он, судью, «такого человека» убил.
– Значит, на веревку шел!
Это вселяло все-таки некоторое уважение: каторга уважает тех, кто так рискует, и боится только тех, кто сам ничего не боится.
Когда я был на Сахалине, Полуляхов пользовался величайшим уважением в тюрьме. О совершенном им побеге говорили с величайшим почтением.
– Вот это так человек!
Побег был один из самых дерзких, отчаянных, безумных по своей смелости.
Полуляхов с Казеевым и еще тремя арестантами бежали среди белого дня, на глазах у всех.
– С вечера легли, шепнул Казееву: «Ваня, завтра уходим». – «Как?» – спрашивает. «Молчи, – говорю, – и всякую минуту будь готов, или уйдем, или вместе смерть примем». – «Что ж! – шепчет. – Куда ты, туда и я».
Пятеро арестантов с одним конвойным были на работе на самом бойком месте большой проезжей дороги, около самого поста Александровского. Время было не беговое, и арестанты кандального отделения были без кандалов. По дороге ходило много народу, беспрестанно туда и сюда проезжали чиновники, проходили солдаты. Как вдруг Полуляхов кинулся на конвойного, одним ударом сбил его с ног, вырвал ружье и, крикнув: «Ваня, уходи!» – бросился в опушку леса.
Это видела масса народу, бывшего на дороге. Ударили тревогу. Отсюда два шага до поста, – и в несколько минут прибежавшая команда рассыпалась по лесу.
И вот, в то время, когда солдаты углубились в лес, на вершине соседнего, совершенно голого холма один за другим, в обычном бродяжеском порядке, показалось пять фигур. Передний шел с ружьем на плече. Это был Полуляхов с товарищами.
На дороге в это время стояли чиновники. Ружья ни у кого не было, револьверным выстрелом было не достать, и на глазах у начальства, на глазах у всего поста Александровского по открытому месту бродяги прошли, зашли за холм и скрылись в тайге.
Весь пост Александровский был перепуган.
– Если уж среди бела дня при конвое бегать станут!
Озлобление против беглецов было страшное. Бродяги, да еще с огнестрельным оружием, держали в ужасе весь Александровск. Страшно было выехать.
– Ну, уж поймают, спуска не дадут.
Тюрьма жила лихорадочной жизнью, не было других дум, других разговоров:
– Что слышно?
Дней десять ничего не было слышно. Тюрьму, которая ликует при всяком удачном побеге, охватывала радость:
– Ну, теперь ушли! Ищи ветра в поле! Но остальное дрожало от злости:
– Да неужели же так им и пройдет?
Наконец пришло известие, что на Камышевском перевале убит Казеев.
При вскрытии, кроме раны, у него оказалась масса повреждений.
Полуляхов рассказывает, как убивали Казеева.
Камышевский перевал, по дороге из поста Александровского в селение Дербинское, – место, где часто ютятся беглые. Когда проезжают это место, вынимают обыкновенно револьверы. Дорога спускается в ложбинку и идет между кустарниками. Направо и налево страшные кручи огромных, отвесных почти гор, поросших мачтовым, прямым, как стрела, сосновым лесом.
По этому-то крутому спуску, перебираясь от дерева к дереву гуськом, и сходили бродяги. Впереди шел Казеев, за ним Полуляхов.
Как вдруг из-за кустов с дороги грянул выстрел. Перебегавший от дерева к дереву Казеев закричал и полетел вниз. Полуляхов притаился за сосной и ждал с секунды на секунду нового выстрела. Но его не заметили.
Внимание стрелявших было отвлечено полетевшим с откоса Казеевым.
– Слышу внизу под горой голоса. Выглянул я из-за сосны, – внизу прогалинка меж кустов, а на прогалинке Ваня лежит, барахтается, встать все хочет. Люди его окружили. Ваня все стонал. «Пить, – кричал, – водицы, Христа ради, дайте!» – «И так, – говорят, – сдохнешь».
