сбить трудно. Я скомандовал: «Прикрой, атакую!» Отчетливо помню — попал по балкам; он тем не менее продолжает делать крутые развороты, а я все время выскакивю, никакие могу замкнуться на него. Говорю: «Глазов, выходи, бей». Он очередь дал, и самолет ушел.
Сбит или не сбит? Уже после войны я выступал перед летчиками в Луганске; после выступления подходит ко мне полковник: «Товарищ генерал! Вы сказали, что встречались с ФВ-189?..» — «Да». Он рассказал, что когда мальчишкой был, видел: этот самолет сел в балку, на фюзеляж вышел один летчик, а второй не выходил. Потом его вытащили… Вот как, только после войны узнал, что мы сбили самолет! Конечно, это сбитие нам не засчитали.
С моей точки зрения, и ребята со мной согласны, дело с учетом сбитых у нас было поставлено плохо. Первые дни мы не особенно и считали. Никто не думал, что за эти самолеты будут давать ордена и звезды. Только к концу Сталинградской битвы этот вопрос немного стал упорядочиваться. Во всяком случае, нам стало известно, что за десять сбитых самолетов присваивают звание Героя, за 3 сбитых самолета над Сталинградом дают орден. Я получил орден Красного Знамени (вручал Еременко, тогда еще не маршал) за сбитые самолеты под Сталинградом.
Часто, чтобы поддержать молодых, мы отдавали им участие в сбитии. Самолеты себе не брали, а писали на группу. А ведь и Покрышкин, и Кожедуб сразу стали писать на себя, поскольку начали воевать позднее. А мы, те, кто был на фронте с первых дней, отдавали на группу.
Молодых летчиков поддерживали, в строй вводили в разное время по-разному. В Донбассе — одно, под Сталинградом — другое. Потери были большие, особенно под Сталинградом. Помню, пришло пополнение — 15 летчиков. Садиться да взлетать — все, что они умели, а бой они и не представляли. Надо вводить их в строй — тяжело… Я как командир полка понимал, что быстрого ввода не получится, через месяц их потеряю! Что делать? Я отправил командира эскадрильи Решетова[26] под Эльтон тренировать эту группу. Время идет, потери растут. Стариков осталось человек двадцать, и каждый день 4 — 5 вылетов. Надо кого-то брать. Я прилетел к ним под Эльтон, спрашиваю: «Как дела?» Один подходит: «Товарищ командир, мы прибыли воевать, а не отсиживаться за вашими спинами». Я смотрю и думаю: «Как же тебя сохранить? Ты мне живой нужен, не мертвый». Они храбрятся, не знают, что их ждет. Трех новичков взял. Старик — молодой, старик — молодой — так и ходили в атаку. Первую задачу ставишь: не потеряй меня. В первом бою он ничего не видит — ни противника, ничего. Главное, чтобы тебя не потерял. Но потери были. Из пятнадцати летчиков, которые прибыли в полк, до Победы дошел только один.
Дальше пополнение шло уже более подготовленное, как, например, Кривошеее. Эта небольшая группа прибыла в Донбасс в 1943 году. Помню, Кривошеев, Зонов, Гунченко, Денгаев… Здесь мы наступали — полегче было. Мы их все время опекали. Трое погибли, а Кривошеев остался жив, стал командиром, полковником, у него есть свои ученики. Я рад, что его судьба так сложилась.
Помню, вылетел четверкой, со мной — молодой, мы прикрывали «илы», немцы уже вышли к реке. «Илы» атаковали прямое Волги. Подошли. Я ему говорю: «Не потеряй меня, наблюдай, что мы делаем, как. Понял?» — «Понял». Одно дело на земле сказать, другое — когда ты там.
Вышли мы к Волге. Первую атаку «илы» сделали. Мы над ними развернулись на повторную. И здесь появились «мессера». Одна группа, вторая… Я слежу за молодым, чтобы его не потерять; за «илами», от штурмовиков я никуда не могу уйти, я за них отвечаю (за потерю «ила» в начале войны и под Сталинградом могли и шлепнуть. Оружие, пояса —долой, под арест. После расследования все могло быть. Аттестат аннулировали, и — или 10 лет, или — в пехоту, с заменой штрафной эскадрильей. Через некоторое время такая практика сама ушла). Так вот, слежу за молодым, за «илами», а здесь — эти наваливаются! Видимо, в этот момент моего внимания не хватило. Саданули мне, сволочи, с ракурса в одну четверть прямо в центроплан! Я загорелся, с трудом выбрался из самолета. Упал не в Волгу, а, слава богу, на левый берег. А молодого не сбили, уцелел.
Сбивали меня два раза. Первый раз на И-16-м. Я пришел из госпиталя, друзья встретили меня исключительно тепло. Я командиру полка говорю: «Ты запланируй меня вылетать». — «Куда?! Отъедайся! Вон, исхудал как!» Тем не менее летать некому, и он вынужден был меня поставить. Я помню, стал взлетать, пары пошли, угорать стал, но потом фонарь приоткрыл, и прошло. После второго сбития над Сталинградом хромал только. Палочку оставил. Механик помог, подсадил. Командир полка говорит: «Я бы тебя не пустил. Ты там смотри, поаккуратней». Ну, а как поаккуратней?! Ничего, втянулся. Я летать-то любил. Кончил летать в 1975 году на МиГ-21 и Су-7Б. Мне было 53 года.
— Это очень сложный вопрос. Под Сталинградом пропустить свою очередь было невозможно. Я сам был бы подлецом, если бы вместо меня кто-нибудь полетел. А порой чувствуешь себя неважно. Жара, пыль, нагрузка ужасная; есть ничего не хочется. Помню, арбузной мякоти принесут, пососешь— и все. Кормили нас хорошо: и борщ, и мясо. Но ничего не хотелось. Придешь с полета, повесишь шлемофон, в землянке на брезент ляжешь, и перед тобой весь этот кошмар проходит. Обдумываешь, почему этот так пошел, другой — так… Через 30 — 40 минут опять идти. В этой обстановке чувство товарищества было очень сильным. Я не мог пропустить свою очередь, если мне полагалось идти. Поэтому мы очень неприязненно относились к тем, кто говорил: «Я взлетел, а шасси не убирается» — на земле проверяешь — убирается… Отказывающихся летать сама среда выживала. Был у нас летчик, который дважды возвращался, бросал группу. Мы перестали с ним здороваться. Это было страшно. Он сказал: «Я застрелюсь». Я попросил командира полка отправить его от нас.
Как-то вернулся с очередного вылета, смотрю — фуражки с красными околышами около нашей землянки. На другой стороне аэродрома стоит другой полк. Летчик этого полка вылетел в группе на боевое задание, потом один вернулся и сел. А группа ушла. Такое сразу расследуется. Почему вернулся? Почему бросил товарищей? Если признают трусость — или десятка, или «шлепка».
Подходит ко мне энкавэдэшник: «Товарищ майор, испытайте самолет, можно ли было на нем лететь?» — «Подожди, отдохну». Отдохнул. У самолета молодой парнишка стоит: «Товарищ майор, не тянет двигатель. Я бы только помехой был — все равно меня бы сбили — никакого толка». Я запустил — масло горит. Неприятно. Взлетел. Ушел на восток, а то еще немцы увидят. Стал делать фигуры. Ну, боевой вытянул, на петлю пошел — самолет завис, и — все. Мотор не тянет. Сел. Говорю: «Правильно, что не полетел». Акт подписал, и парень остался неподсуден. Как он плакал…
Были, конечно, не совсем чистоплотные. Пошлешь его на разведку. Он на цель не выходит, а докладывает, что был. Одного такого я засек. Я таких не любил. Я мог сразу определить, когда пришел с задания, был он там или нет. Два-три вопроса и — готово. Штрафные эскадрильи не прижились — это было не нужно, мы и так были штрафниками.
Перед войной мы, оказывается, переоценивали мастерство пилотажа, переоценивали храбрость некоторых летчиков. Когда началась война, оказалось, что главное — хорошо «видеть воздух», а это не все умели делать. Двое летят: один видит и группу, и маневр — всю атаку, а другой — летчик хороший, пилотирует хорошо, но — слепой. Вот из-за таких «хороших летчиков» мы несли большие потери. На смену им подошли ведущие, такие, как я. Я пилотировал неплохо, но были и лучше меня. Оказывается, у меня были хорошие данные по видению. Я видел воздух; видел атаку— наверное, поэтому и жив остался. Не давал под удар ведомых. Это высоко ценилось среди летчиков, но в целом руководством было недооценено.
О взаимоотношениях в полку можно сказать двумя словами: был коллектив. Таких, кто нос задирал, не было. Высокомерия не было. На ужин шли все вместе. Ужин в полку — это великое дело! Командир полка, замполит, начальник штаба и инженер — все за одним столом. У каждой эскадрильи — свой стол. Пока все не соберутся, ужин не начинается.
Выпивали только вечером, я следил, чтобы не усердствовали. Спишь-то всего 4 часа. Заснешь — уже рассвет, а с рассветом вылетать — это опасно. Перед вылетом не пили. Это глупость. Тут и без водки с ума сойдешь.
Они меня до сих пор вспоминают — суровый был командир, но справедливый.
С политработниками у меня взаимоотношения были нормальными — претензий никаких. Был у меня комиссар Трощенко — хороший летчик. Потом стал командиром полка, потом погиб. Был замполит Кабанов. Скромный, себя не выпячивал. Он помогал мне тем, что знал настроение летчиков. Я-то не мог все время
