на груди. На следующий день сестра рассказала, что их квартирант подполковник получил орден Красного Знамени. По этому случаю отец, который очень уважал военных, устроил маленький торжественный военный ужин, пригласив и подполковника. Помню, с каким восхищением я смотрел на их награды и с каким увлечением слушал их рассказы. С командирами Красной Армии (тогда офицеров называли так, а слово «офицер» считали чуть ли не возвратом к царской армии) мы, мальчишки, были знакомы, скорее общались и раньше, когда мы ходили купаться на реку Арпа-Чаи (тогда она была полноводная) и купали лошадей пограничников или кавалеристов, которые иногда позволяли нам кататься верхом.
Десятилетку я закончил в возрасте неполных 17 лет, и, поскольку нельзя было поступать в военное училище (по возрасту), по совету и настоянию старшего брата я подал документы в Тбилисский ЗИПС, который недавно с отличием окончил брат. Вначале приемные экзамены мы с близким другом Мкртчаном Ашотом Оганесовичем сдавали успешно, особенно по математике. Преподавателем был Асланов, который очень уважал брата и пытался выяснить мои способности по сравнению с ним. Больше часа он, так сказать, прощупывал мои знания по математике, в итоге поставил четверку. Говорили, что это редкий случай в его практике. К концу мы сдавали экзамены по физике и химии, получили низкие положительные оценки и, естественно, не набрали проходного балла (впервые мы были невольными свидетелями всяких махинаций на экзаменах!).
Переживали мы очень сильно, было стыдно. Как я вернусь домой, фактически провалив экзамены? Стыдно было перед товарищами и родными, но делать было нечего, с чувством горького разочарования я вернулся домой. Но если вообще существуют понятия «везение» или «счастливый случай», то в данной ситуации это полностью относится ко мне. В том году в Ленинакане открылся педагогический институт, и мои оценки, полученные в ЗИПСе, были вполне достаточны для поступления на физико-математический факультет Ленинаканского пединститута. Я был очень доволен, хотя никогда не думал стать педагогом. В начале 40-х годов, будучи уже почти взрослым, я, как и мои товарищи, стал понимать, что международная обстановка накаляется с каждым днем. Затаив дыхание, мы все следили за действиями фашистской Германии. Знаменитый договор с Германией 1939 года как-то одно время подействовал успокоительно, хотя многие наши старшие товарищи и преподаватели очень осторожно давали нам понять, что «если же с волком жить в «дружбе», то все равно нужно постоянно иметь дубинку наготове». Помню, как отец с возмущением говорил, что этот договор — обман, политическая провокация, что Германии пока нужно время, что войны с Германией не избежать. К этому выводу приходили и мы (правда, не все), мальчики, наблюдая за мероприятиями, проводимыми нашей партией и правительством.
В начале 1941 года я и несколько моих школьных товарищей пришли в военкомат с просьбой послать нас в летное училище. Военкомом Ленинакана был тогда подполковник Мартиросян — очень симпатичный, подтянутый офицер, просто настоящий представитель доблестного офицерства. Он понял нас, принял очень любезно и обещал выполнить нашу просьбу. Начались дни ожидания вызова в военкомат. Хотя я и был занят учебой, но чувствовал напряженную обстановку вокруг.
Вскоре грянула война. В этот день что-то было необычно, ходили разные слухи. Еще 21 июня в институте было как-то нервозно, сумбурно, преподаватели были также возбуждены. То, что они также не знали о скором начале войны, это мы понимали, но, видимо, преподаватели лучше и объективнее оценивали создавшуюся обстановку и делали соответствующие выводы.
Весть о войне я услышал дома, где-то к полудню 22 июня 1941 года из знаменитого выступления В. М. Молотова. Наверное, никогда не забуду его голос, интонацию, то, с какой горечью он оповещал наш народ о разразившейся трагедии, и с какой удивительной убедительностью и твердостью заявил о нашей будущей победе, о том, что коварный враг, безусловно, будет разгромлен. Наш коллектив, все мальчики, собрались очень быстро в военкомат, конечно, мы тогда были убеждены, что эта война будет короткая, наша армия разгромит немцев в пух и прах, и в таком настроении мы пребывали первые дни войны.
Но вскоре все изменилось, новости, особенно тяжелые вести с фронтов как-то загипнотизировали меня и моих товарищей. Удручало неорганизованное, подчеркиваю, неорганизованное отступление наших войск, мы поняли, что дело имеем с сильным противником и шапкозакидательство тут не сработает. Ожидая вызова в военкомат, мы не могли решить, что же нужно делать. В начале июля (3 июля) 1941 года, затаив дыхание, я слушал выступление Генерального секретаря нашей партии, а теперь еще и председателя Государственного Комитета Обороны (ГКО) Иосифа Виссарионовича Сталина, который тогда пользовался непререкаемым авторитетом и доверием. Мы с товарищами решили, что ждать нам больше нельзя, и всей группой пошли в военкомат. Там уже полным ходом шел призыв, и нам с огромным трудом удалось попасть к военкому, который еще раз подтвердил, что скоро нас отправят на учебу в военное училище.
Действительно, через несколько дней нас вызвали в военкомат и направили в Тбилиси в специальную авиационную школу. К сожалению, наша группа находилась там только несколько дней, может, пару недель. Нас почему-то не одевали в военную форму, хотя все мы проходили врачебную комиссию, в свободное время помогали курсантам в городке, выезжали на аэродром, рыли капониры для самолетов и т. д. Однако скоро нам все стало понятно. Нас отправили домой в Ленинакан, пообещав, что очень скоро вызовут снова. Пошли слухи, которые потом и подтвердились: школу расформировали, а курсантов отправляют на фронт. В Ленинаканском военкомате нас успокаивали, говорили, чтобы мы не отлучались из дома, что скоро нас вызовут. В ожидании вызова я продолжал свою учебу. И действительно, вскоре нас вызвали в военкомат, прошли мы повторно призывную комиссию, с большой группой выехали в город Орджоникидзе и были зачислены курсантами во второе Орджоникидзевское пехотное училище.
Было очень обидно и горько. Рухнула наша мечта стать летчиками или танкистами. Но делать было нечего, время было военное, и вряд ли была возможность считаться с нашими желаниями. К счастью, училище было очень сильное, образцовое, там была исключительно четкая организация обучения, утром мы поднимались, как правило, в 6 часов. Потом шла физзарядка и начинались занятия. Служба мне нравилась, хотя и была трудной, особенно для меня, так как я слабо владел разговорной русской речью. Именно в стенах этого училища я получил многие знания, пригодившиеся в будущем. Надо сказать, что у нас постоянно проводили тактические занятия, причем занимались всерьез. С большой благодарностью вспоминаю своего первого командира взвода, лейтенанта Выракша, грека по национальности.
Он был для меня не только прекрасным военным воспитателем, отлично знал свое дело, учил нас, но и заботливо помогал, в частности мне, во всех вопросах, особенно в овладении русским языком. Жил он с матерью, был ее единственным сыном. Я помню эту замечательную, добрую женщину, которая заботилась обо мне, как родная мать. Как-то я получил посылку с армянскими сладостями и с радостью понес к ним домой: хотел чем-то отблагодарить этих замечательных людей.
С огромным сожалением и горечью вспоминаю нашу последнюю встречу с глубокоуважаемым командиром. В Сталинграде в дни тяжелых боев он как-то подошел ко мне, отдал свой командирский ремень с портупеей и сказал: «Если погибну, это отвезешь маме, один ты знаешь, где ее найти». До сих пор мне очень горько вспоминать это, так как в этих боях он вскоре погиб, а я был тяжело ранен и не смог выполнить последнее поручение любимого командира.
Вскоре меня назначили командиром отделения, а через некоторое время в училище было сформировано два или три батальона, которые выехали на Северо-Западный фронт. С этой группой уехало много моих товарищей, в том числе и одноклассники. Буквально через несколько дней все наше училище также выехало на фронт. Ехали в товарных вагонах. Поездка была трудная. Наш эшелон часто останавливался, но нам было четко приказано из вагонов не выходить. На станции Ремонтная (это где-то в Сальских степях) нас впервые бомбила немецкая авиация. Фактически это стало моим первым боевым крещением. Картина после бомбежки была ужасная. Кругом разбитые вагоны, машины, стонущие люди, погибшие, одним словом, тяжело даже вспоминать. Дело в том, что наш эшелон не имел никаких зенитных средств. Поэтому немецкие самолеты безнаказанно в течение 15–20 минут бомбили и обстреливали нас. Конечно, наша бессистемная винтовочная стрельба никаких результатов не дала.
От станции Суровикино мы походным маршем вышли на передовую, шли форсированным маршем трое суток и где-то в 120–140 км западнее Суровикина заняли оборону; к сожалению, названий населенных пунктов не помню. Вскоре начались тяжелые бои. Мы были вооружены очень бедно, была одна винтовка на двоих или троих курсантов. Единственным положительным моментом было то, что в нашем батальоне имелось несколько ручных пулеметов Дегтярева, с круглыми дисками (один на пулемете и два в запасе у стрелка). В первый же бой я схватил ДП и прошел с ним до Сталинграда. Надо отметить, что первый бой прошел очень сложно, немцы тогда победоносно воевали, мы драпали, а они наступали. Но мы их хорошо
