Культурно жили! Мы-то спали во всем. Сапоги кто снимал, а кто и нет. Так сидишь в секрете или в окопе, и вроде дремлется, и в то же время холодно, особенно зимой. Летом еще можно подремать. Один дремлет, другой смотрит. А вот зимой не уснешь — колотун. Движешься немного, да еще вши едят — мешают.
Так вот, нас было 16 человек. Четверо отделились, видимо, уйдя на спецзадание. Нас оставалось 12. Так вот, Фомичев и Александров пошли, сняли часовых и комендантский взвод забросали гранатами. Штаб обчистили, документы в мешок, генерала в плен взяли, положили на плечи и поперли. Шуму-то наделали, там уже из соседних деревень едут! Мы от деревни ушли, обогнули кукурузное поле, что рядом с ней было. Наш командир взвода — умный малый, какой-то порошочек нам всем дал. Мы всю одежду натерли и по кукурузе обратно. Легли и трое суток лежали. Ни есть, ни курить! Жара — ой-ей! Пить хочется! Вода была, правда. Мочились под себя. Такое можно выдержать, только пока молодой! Если бы пошли — нас где- нибудь настигли. Вот, а потом он нас повел и вывел на тот участок, где мы перешли линию фронта. Надо было, может, левей или правей, а тут нас ждали. Командир говорит мне и Павлику Федоренко: «Ребята, идите, а мы их задержим». Мешок документов нам дали, а генерал с ними остался. Куда нам его? Что они с ним сделали? Наверно, прирезали. Там Павлюк такой был — ему что курицу зарезать, что человека. Тем более немца. Вот мы двое только и прошли, хотя Павлика в ногу и руку ранило. А что с теми ребятами стало — я не знаю. Я потом никого из них не видел. Говорили, что Фомичев и Александров в полк вернулись. Ребята они были хваткие — нигде не пропадали, но они — в полку, полк впереди, а я вроде при штабе, так что я их не видел. Вот это удачно мы сходили. Потому что перед самым наступлением кучу документов принесли.
А когда наступление началось, нам с Павликом доверили пленных водить. Мы их в тыл отправляли — человек 70 дадут, и они идут покорные, как телята. В селении остановимся, кто-нибудь им поесть даст. Ни одного у меня не убежало. Один раз, правда, был случай, после которого меня хотели в штрафную отправить. Я был в штабе дивизии. Мы пришли с Павликом. Его куда-то отправили, а мне командир разведки сказал: «Тебе, Зимаков, нужно отвести четырех пленных в штаб корпуса, и, не дай Бог, они убегут — это очень опасные люди». Дело уже осенью было, во второй половине дня. Вот командир объясняет: «Если по шоссе идти — это 15 километров будет, а если по проселку, то 7–8». Ну, думаю, пойду по проселку — куда они денутся — автомат у меня. Я — на лошади. Обыскали их — оружия нет, но руки и ноги свободны. Шли- шли — кукуруза пошла. А она там о-го-го какая! И вдруг один из них резко оборачивается ко мне. Лошадь аж немного вспрянула. Выстрел. Я из автомата его шлеп. А эти трое в разные стороны — один влево, двое вправо. Левого я из автомата убил. По тем двум стреляю — кукуруза шуршит, головки мелькают. А уже темнеть начало. Ну, ладно, думаю — поеду. Тот, кто стрелял, — лежит, и левый тоже недалеко убежал. Я пошел по следам. Одного нашел, тоже убитый. Я слез, пульс пощупал. Готов. Тепленький, но готов. Я пошел дальше. Лошадь на поводу веду. Автомат в руке на изготовку, ремень на шее. Он, правда, тяжелый, наш ППШ. Я одно время немецкий таскал, а потом запретили. Правда, в разведку только с немецкими ходили. Они безотказные, хорошие. ППС тоже не плохой — легкий, удобный, а у ППШ диск по горбушке бьет. Иду- иду, и тут — крик:
— Стой!
— Стою, — говорю я, а сам автомат держу.
— Кто такой?!
— Вот, сопровождал пленных. Двоих там уложил, а один за мной недалеко лежит. Стреляли в меня, да лошадь спасла.
— А мы, — говорит, — в картошке одного нашли — он раненый. Ботвой прикрылся.
Это оказались заградотрядовцы. Забрали они его, а мне расписку дали, что всех уничтожил. Заградотряд — войска НКВД. Они вылавливали дезертиров, солдат с «5-го Украинского фронта», болтающихся в тылу. А то некоторые из госпиталя идут, где-нибудь в село зайдут, напьются, вот их и отлавливали. Мы раз одну бабку ограбили. Это еще на Украине было. Пришли ротой в селение, а кухня отстала. Жрать хочется! И вот бабка говорит: «Ребята, у меня такая коняка! Двухлеток! Немцы меня ограбили. Хорошо, что Красная армия пришла и коня вернула!» А где он? А вон — в сарае стоит. Ночью наши два грабителя вывели коня за село, застрелили и — в котел. Ох, она плакала! Но, уходя, мы ей отдали другого коня.
За этих четверых мне ничего не было. Вернулся в штаб дивизии, записку передал.
— Как же ты так не усмотрел?!
— Ну что ж вы таких даете?! Да и двоих надо посылать! Хорошо, меня лошадь спасла. А то ушли бы, а меня и в живых не было.
— Эх, не уберег! — поморщился в ответ.
Вот когда линию фронта прорвали 20 августа, пошли вперед. Вся разведка была впереди километров на 30–40 от дивизии. И вот румыны капитулировали. А надо сказать, что румыны не любили немцев. Вот венгры, да — те любили, а румыны их просто ненавидели, как и мы. Бедный народ. Очень бедно жили.
Уже под Будапештом поехали на рекогносцировку с командиром дивизии. И по дороге попали под бомбежку — нас пикировщики Ju-87 накрыли. Там меня последний раз ранило. Лежал я в госпитале, расположенном в монастыре города Кичекунфелетхаза. Через три недели нас собрали в маршевую роту. И отправили под Будапешт, который уже был в кольце. Там из нас сформировали штурмовую бригаду. Дали нам пушки, пулеметы и автоматы. И вот нами затыкали дырки вокруг Будапешта. Свежая часть подходит — нас заменяют, и на новое место, потом опять замена. В марте месяце немцы прорывались из города по канализации. Они шли на нас лавиной, без выстрелов, а мы стреляем. Потом видят — дело плохо, стали оружие бросать. Навалили мы там трупов — я не знаю сколько, но много. Когда мы после отдыха шли, они еще лежали штабелями по 5 человек в лесу. В самом Будапеште страшные бои были. Там ни одного здания живого не осталось — все разрушено было, все буквально! Вот мы когда отдыхали в Пеште, посмотришь на город — он весь в развалинах! Весь! Кошмар! Прямо волосы дыбом встают — неужели это мы наделали?! А все из-за того, что немцы сопротивлялись. Там встретил я своего разведчика-артиллериста. Он говорит:
— Твои разведчики все под землей, в канализации погибли. Их командир дивизии послал дом занять, а они на немцев напоролись. И немцев положили, но и сами легли.
Я говорю:
— Все?
— Да, — говорит, — даже обозники.
В Австрии, недалеко от немецкого Мюнхена, встретились с американцами и англичанами. Сначала дня 3–4 пьянствовали, потом произошел эпизод. Наши ребята с ними подрались из-за негра. Увидели, как один из них негра ударил, и давай его лупить, подбежали еще англичане или американцы и наши — началась драка.
Наш комендантский взвод их всех растащил и провел границу, отведя войска из селения в лес.
В Альпах наши столько войск перехватили, которые к союзникам сдаваться шли — ой! Мы этих немцев неделю обшаривали! Стояли и обшаривали! Оружее, драгоценности снимали. Оставляли только обручальные кольца. Все остальное отбирали, и нас потом тоже шмонали.
— Посылки посылали?
— Из города Галатца посылал посылку — маленькие женские часики и браслет, а также у меня был отрез цветастой материи — «нашел» я его, будем так говорить. Но ничего из этого не дошло, все разворовали на почте.
За Веной меня малярия затрясла, и определили меня в госпиталь на три неделй, а тут и война кончилась.
— Что было самым страшным на фронте?
— Бомбежка — это самое страшное дело. Не знаешь, где бомба разорвется. Хоть и в щель забрался, а как рванет, и все — куда ручки, куда ножки, куда кишочки. Бомбили нас много! Главное, они такой момент выбирают, когда нет наших истребителей. Думаешь: «Да где же наши-то? Куда же они пропали?» А немцы налетят — пикируют и бросают, и бросают, и заходят, и еще заходят — земля дрожит. Минут 10–15 — и смотаются сразу. Ну, наши штурмовики им тоже давали прикурить. Я видел, когда на наблюдательном пункте бывал. Заходят на бреющем полете, смотришь: взрывы, взрывы, — ракетами точно по окопам. Еще
